Странно на этом фоне прозвучали однажды ее, графини, слова:
- Уверяю, Мамонов, даже самые заядлые многоложницы втайне мечтают об единственном.
Единственным я не стал. Но минуты согласия между нами еще бывали. И тогда я брал свою виолончель, она свою, и мы самозабвенно наигрывали.
По моему мнению, я стал играть значительно лучше. Но графиня всё была недовольна. То смычок срывался на визг, то ей струна не натянута. Я натягивал струну, канифолил смычок, и мы продолжали.
- Вот покойный это хорошо умел, - говорила она в таких случаях и показывала, как надо водить смычком. - Э-этти глаза напротив...
- Не стоит его из-за этого откапывать, - грубил я, прежде чем спохватывался, кого из покойников имела она в виду? Графа?
- Ах, тот... Он тогда уже был тугоух.
- Майора?
- Не упоминайте больше при мне этого выродка.
- Нельзя же так о покойном, - упрекал я.
- Надо было светлую память по себе оставлять.
- Много проигрывал? - спросил я сочувственно.
- Не только. Была у него фантазия. Он этой фантазией и меня заразил.
И не дожидаясь моих расспросов, откровенно, как перед сексопатологом, высказалась. Признаться, летающие кровати в сравнение с этим меркли. Нет, не буду о них даже упоминать.
- Кстати, Мамонов. - Маркизом в этот период времени она меня не звала. - Я заказала ваш портрет.
Я поёжился. Я заказала вашу погибель - вот что значили, в сущности, эти слова.
- Кому? - спросил я, желая выяснить имя киллера.
- Вы не знаете, один тромбонист. И в то же время прекрасно рисует.
Я попытался поймать ее взгляд - не было взгляда. Только брови напротив - а где глаза?
Ее лицо, близко склоненное, приснилось мне ночью. Глаз по-прежнему не было. Губы, почти касаясь моей щеки, шепнули: я, мол, твоя вдова.
Да и в яви бывало похожее.
- Многие мужчины многое б отдали, - говорила она, подчеркивая следующее, - чтобы назвать меня своей вдовой.
Боюсь, что убьет меня эта женщина, как только поставлю последнюю точку. Тромбониста уговорит или отравит опятами. Боюсь, как бы, воспользовавшись моим окончательным отсутствием, она не перекроила этот роман. Некоторые страницы, посвященные ей, могут быть вымараны. И если вам, любезный читатель, не встретится в одной из последних глав эпизод, где будет фигурировать механическое пианино, летающая кровать и робот-двууд, значит, так оно и случилось.
Глава 28
Было время, поэты отождествляли любовь с движеньем воды. Прозрачный источник, половое половодье, море любви. Воспользуюсь этой вечно юной метафорой.
Море от берега двинулось вспять, и хотя накатывали еще приливы с присущей им регулярностью, но далеко не достигали крайней кромки своей. И я все чаще недоумевал, глядя на себя со стороны: что я делаю здесь взаперти? Хочу чего-нибудь? Не затянулось ли моё пленение вавилонское этой блудницей? Что за узел, узы, узда держат меня при ней? Дождаться окончательного отлива, чтобы сняться с якоря и пуститься прочь? Увести за собой свое море, бросив этот бесплодный берег, сухую гальку, соленый песок. И местных жителей, что будут долго еще бродить по голому пляжу, подбирая цветные камешки, пустые раковины, наблюдая тени акул.
Эти тени еще черны и бывают опасны. Кружат с деланным равнодушием, гонятся за мелкой тварью, но вдруг набрасываются стремительно и внезапно, провоцируя литпроцесс.
Море, однако, еще накатывало. Захлестывало щиколотки, редко достигая колен. Инициатива всегда исходила от графини. Видимо, схлынуло и ее половодье, и она не прочь была вернуться в русло упорядоченных отношений, особенно после того, как клубные завсегдатаи высекли ее виолончельным смычком. - 'Эти глаза ...' - напевала она, прихотливо порхая над моими бумагами, предлагая разделить с ней эту песню, и я отрывался от стола и тоже порхал, чувствуя себя, словно Адам, отдавший бессмертие за ничтожный пистон.
- Вам что-то со мной не спится, - угадывала она мою холодность.
Я и сам за собой эту холодность замечал - вплоть до окончательного окоченения, и чувствам вполне отдаться не мог. Разлюбилось, расхотелось пускаться в водевили с этой вдовой. Я что-то стал неохоч до графинь, и уже не вызывала ответных движений их вечная женственность и стервозность.
A propos о пропорциях.
У нее что-то стала сохнуть нога - сглазил кто-нибудь? - но она, неравнобокая, продолжала мужественно стриптизировать каждый четверг.
Что ж, век бабий короток. Если иметь в виду исключительно блядство. Однако все продолжали восхищаться ею, да и сама, глядясь подолгу в зеркало, по-прежнему находила себя прекрасной. Я ее прекрасной уже не находил. На ее порывы не отвечал, не ценил ее поцелуев.
Анатомия в том, что эта нога все более приобретала какой-то фольклорный вид. Мало того, что усыхала, но и пальцы на ней срослись перепонками, так что ступня стала напоминать ласту, а колено - гнуться назад. Сама она, похоже, не замечала этой нелепости, ну а я, кладя руку на ее бедро, все чаще ощущал под ладонью скользкую рыбью чешую.
- Как продвигается дело с портретом? - рискнул я однажды спросить.
Мы с ней только что отужинали голубем, пойманным графиней врасплох.
- Ах, я его еле отговорила. Очень уж хотел вас рисовать. И фото мне ваше вернул.
Она показала мне фотографию, одну из моих наилучших. Да она б и оставалась такой, если б не контрольный выстрел в лицо.
- Пришлось, знаете, с ним переспать. Да и задаток назад как-то совестно требовать. Ну да Бог с ним.
Я же голубя ел. Почему же меня вороной вырвало?
Возвращаясь распаленная после сеансов, напевая, порхая, демонстрируя упрощенный домашний стриптиз, эта рыбина склонялась у моего кресла, шепча:
- Ах, владейте, повелевайте мной.
И, пятясь вместе с креслом прочь, ужас испытывая перед суженой, да ну вас, думал я про себя, пусть вами бесы владеют. Нет, довольно с меня. Сет ассе. Я подумывал об окончательном отступлении, столкнувшись с такой любовью лоб в лоб. И спихнуть ее некому. Дождусь, пока высохнет в лягушачью лапку ее нога, чтобы был повод уйти.
Я порой посыпался в ее кровати средь ночи - оттого, что твердое что-то толкало в бок, словно грань гроба. А однажды, оттолкнув ее на минуту, чтоб отдохнуть, мне почудилась вместо стареющего, но человеческого лица, человеческий, но - череп. Смерть, да и только.
Музыкальные вечера при сложившихся обстоятельствах пришлось, конечно же, отменить. Шувалов к нам заглядывать совсем перестал, и дом без его присмотра приходил в запустение, я уже не говорю про сад. Я еще как-то пытался бороться с упадком, и мне удавалось поддерживать сравнительную чистоту у себя в кабинете, но графиню кроме ее нарядов и беспрерывного порхания, похоже, не занимало ничто. Акустический зал заволокло пылью, засыпало шелухой, затянуло паутиной углы. Портреты загадили мухи, да так убористо, что не было никакой возможности определить композитора. Только еще у Чайковского тускло поблескивал укоризненный глаз.
Я однажды собрался навести чистоту, и только спустился с веником вниз, как раздался уверенный стук в дверь, настойчивый и бесцеремонный, явно рассчитанный на то, что тут же будет открыто. Звонком долгое время никто не пользовался, гостей у нас не бывало, и он за ненадобностью свое существование прекратил.
Я этим стуком был застигнут врасплох. На мне был толстый командоров свитер, чистенький, но с дырой у локтя; брюки, с пузырями на коленях; да еще веник в руках. Я сделал попытку убежать по лестнице в свой кабинет и запереться там, но не успел. Дверь оказалась незапертой, я почувствовал спиной, как она распахнулась, и развернулся грудью к гостям. Двое уже вошли и встали у косяка, но прежде чем обратить внимание на женщину, переступавшую порог, я успел разглядеть сквозь дверной проем припаркованный к нашей обочине небольшой броневичок. Кроме того, были еще два автомобиля сопровождения. В другое время я был бы польщен.
