К 18:30-и я покончил с этой главой. Сложил исписанное единой стопой. Вкупе с главами предыдущими стопа получилась приличная. Сверху я положил чистый лист. Написал заголовок. Вынес имя и титул на титульный лист. Жаль, если все на этом закончится. Сколько еще невысказанного держу в уме.
Постараюсь все-таки этой ночью не умереть. Последняя точка уколом иглы, капелькой крови просматривается в бесконечности.
Я раскинул на короля - карты сулили жестокое любовное разочарование. Я раскинул повторно - то же пророчество. Чепуха какая-то. Не в любовном же акте предстоит мне с ними сойтись.
Нет, не дам я себя сегодня убить. Нельзя все так просто оставить, я допишу. Про Леопольда. И если кто-то из читателей последует за мной до конца, то закроет эту книгу счастливым.
Ясных планов у меня не было. В мой мамоновский дом Каплан и компания проникли непосредственно с улицы. Открыли калитку - отмычкой, или подобрав ключи. Вряд ли эти двое господ выберут какой-то иной маневр.
Я приоткрыл дверь гаража так, чтобы изнутри была видна вся улица. Выбрал из хлама, сваленного в углу, поустойчивей стул, сел, положив на колено взведенный ПМ. Пришлось передвинуться немного вглубь, чтобы свет звезд, лун и уличных фонарей, попадавший в дверную щель, на меня не падал. Я решил, что как только они перевалят через решетку, без предупреждения открою стрельбу. В конце концов, я не такой уж хороший стрелок, чтобы давать им дополнительный шанс, вступая в переговоры.
До сих пор мне удавалось избегать убийств. Даже пистолет направлять в сторону человека не приходилось. Леопольд не в счет. Леопольд, во-первых, не человек, да и убийцей его был не вполне я. Но вся та человеческая глупость, именуемая злом, и мне присуща.
Мы, в конце-то концов, не виноваты, что так глупы. За неимением времени или неумением им толково воспользоваться далеко не каждому удается рассеять мрак в недрах своих пещер. Кому-то родители внимания не уделили. Потому что сами были глупы. Кто-то сошлется на социальные обстоятельства. К тому же дураки наиболее охотно размножаются. И не очень беспокоятся о том, что их дети станут наркоманами, проститутками, вольются в число убийц или сексуально не так сориентируются. В этом смысле будущее человечества выглядит весьма бесперспективно.
Нужно размножаться качественно, а не количественно. Тех же интеллигентов, например, разводить. Лучше меньше, да лучше.
Последний афоризм мне понравился. Я бы его записал в другое время в блокнот, но поопасался выдвигаться на свет - лун, звезд, фонарей, которые - показалось то мне или нет, упреждающе подмигнули. Какой-то скрежет раздался у входных ворот, стук. Словно металлом скребли о металл, пытаясь взломать замок или двери сорвать. Я пригляделся: так и есть. Силуэт человека и его тень были прикрыты от меня бетонным столбом. А где же второй? А это и есть второй, принятый мной за тень. Обе тени стлались внизу. Природа, как я только что упоминал, щедра к дуракам, сотворив этих братьев в двух экземплярах. Но как же им удалось незаметно приблизиться? Вот тебе и дураки. Я же с улицы глаз не сводил.
- А что если увидят, Пец?
- Пусть, мы же не онанируем.
- А если сам на шум высунется?
- Высунется - и хорошо. Не придется искать его под кроватями.
Последнее замечание меня рассердило. С чего он взял, что я буду прятаться? Это настолько меня оскорбило, как если бы он вынул скрипку и заиграл.
Не вставая со стула, я обеими руками поднял свой пистолет. Руки были тверды, ствол нацелен в середину груди мерзавца. Какие-то тени плясали в моих глазах. Ах, расступитесь, чтобы дать место подвигу.
Я плавно, как один убийца меня учил, стал нажимать на курок. Выстрел прозвучал секундой раньше, чем я ожидал, так что эту секунду я пребывал в некоторой растерянности. Все мы немного растерялись от неожиданности, Пеца, Паца, я, а один из нас, цепляясь за решетку калитки, медленно повернулся вместе с ней на девяносто градусов. Потом, все еще цепляясь, но из последних сил, сполз на дорожку, устланную неубранной листвой.
Я уж хотел было и в Пацу выстрелить, да передумал. Почему-то я был уверен, что в одиночку продолжать налет он не решится. А еще я подумал о том, что он, скорее всего, и так умрет от одиночества. Потому что Пеца был, без сомнения, мертв.
Братец нагнулся над Пецей, издал горестный стон и, подвывая, пустился куда-то вдоль улицы. А менее чем через минуту подоспел и его автомобиль. Он погрузил мертвеца на заднее сиденье и спешно отъехал. Может, в больницу его повез, надеясь спасти.
Я еще около получаса сидел на том самом стуле, с которого выстрелил, унимая различные чувства, теснившиеся в груди. Даже скорбь в этой груди присутствовала. Когда они унялись, я, удостоверившись, что переполоха мой выстрел средь близживущих не возбудил, принялся заметать следы. Обагренные листья с дорожки смел, набросал свежих. Калитка была отперта отмычкой, замок цел, я ее запер. Света звезд, лун было недостаточно для того, чтоб навести последний порядок, поэтому я решил сделать все это с утра. До возвращения графини оставалось еще часа два. Я решил немного поспать, чтобы встретить её бесстрастным.
Графиня вернулась далеко за полночь. Я еще спал, утомленный убийством, когда она раззвонила по всему дому о своем прибытии электрозвонком. Она предпочитала не брать ключи, а если и брала, то ими не пользовалась, полагаясь на то, что я, бодрствующий едва ли не до утра, ей открою. Я и открыл.
В ней еще билась, бурлила, пенилась, лилась через край клубная ночная жизнь. Я этому биению не препятствовал, так бывало каждый четверг, и обыкновенно мы около часа болтали о нем, прежде чем она успокаивалась и способна была уснуть.
Но на этот раз ее темой были Руслан и Людмила. Наверное, эту оперу Пушкина давали нынче в Дворянском Дворце. Она очень любила это либретто. Для меня не было тайной, кто был ее верный Руслан, я знал, что Людмилой она считала себя, что вензель из сплетенных букв Р и Л на двери ее спальни символизировал их вечное совокупление.
- Но это ничего, - заглядывала мне в глаза графиня. - Будете мой Ратмир.
А вслед за Ратмиром и Рогдая впустит?
Мне, гордому своим первым убийством, сегодня выслушивать это было особенно неприятно. Пистолет мой был еще не вполне пуст, в нем оставалось семь пуль (вторая трассирующая), с таким боезапасом я мог бы основательно перетряхнуть Пушкина.
- Сегодня, наконец, я свободна, маркиз. Эту ночь мы посвятим ему.
- Пушкину?
Но она лишь медленно качнула головой в направлении окна, где вздымал свои ветви сад, по-зимнему голый, где был снег, листья, луна, тени и командор, снявший свое заклятье.
Она отперла дверь с вензелями и, взяв меня за руку, заставила следовать за собой.
Портьеры не закрывали окон, в спальню проникала луна, кроме того, были включены настенные бра, выполненные в форме факелов. Механику удалось имитировать красноватый, подвижный свет, как бы колеблемый движеньем воздуха, отчего тени шевелились в углах, замирали у стен, стлались по полу.
Кровать, как я уже упоминал, занимала едва ли не половину площади, хотя спать на ней, на мой взгляд, было так же удобно, как в пижаме с фижмами. Большое количество подушечек, валиков, пуфиков различной формы и величины, обтянутые бархатом, шелками, кожей были разбросаны на ней в беспорядке. Видимо, этот изощренный интеллигент в зависимости от своих капризов их под графиню подкладывал. Я с первого взгляда определил, что кровать хорошо была приспособлена для совокуплений и плохо для сна. Хоть спать, по всей видимости, мне не придется. Графиня была настроена решительно. - Ах, расстегните, - потребовала она.
Пуговиц на ней было множество, располагавшихся большей частью вдоль спины. Она прижималась ко мне, запрокидывала лицо, выгибалась вольтовой дугой, пока я дрожащими пальцами их расстегивал.
С четырех углов, господа, кровать подхватывали стальные цепи, ввинченные в потолок. Кроме того, в изголовье я заметил два рычага с шишечками, как на коробке передач у 'Жигулей' старой модели. Я насторожился: эротическое воображение графини готовило мне какой-то сюрприз, перед коим все те конструкции, которыми баловался бесноватый де Сад, окажутся перечеркнуты. Достаточно сказать, что при первом же взгляде на цепи я набряк и напрягся весь. Вероятно, пройдоха-механик, совместно с графиней мостивший эту постель, замыслили некое совершенное согрешение.