Шестеро, вооруженные браунингом, выбежали через вестибюль в парк. Ворвавшись в караульное помещение, выстрелили в охранника, и пока он был в ступоре от кураре, вынули из него ключи.
Мне и сейчас кажется странным тот факт, что никто из шестерых, имея ключи от ворот, не дал деру. Может, были настрого проинструктированы. А может, сочли, что самое интересное происходит по эту сторону стен, а не по ту. Так что революция в эту ночь за пределы больницы не выплеснулась. А наутро Маргулис отобрал все отмычки, и в дальнейшем то, какой характер - интенсивный или экстенсивный - примет революционный процесс, всецело зависело от него.
Я в числе прочих проник в вестибюль (санитарную зону, где имел столь сладостные рандеву с графиней). Большая часть толпы устремилась по коридору вглубь, взламывая по пути запертые кабинеты в поисках жертв либо жратвы, разрушая и разбивая все, что попадалось на их пути. Я повернул вправо, где ранее была поликлиника и, судя по слою пыли, осевшей на подоконниках, стеллажах, столах - очень давно. На стекле у окошка регистратуры был намертво прикреплен порыжелый лист: 'Респираторные не регистрируем'. Ячейки, хранившие некогда учетные карточки приходящих больных, были пусты. В одной валялся засохший огрызок яблока.
У дверей с табличкой 'Архив' уже вертелись двое: Кравчук и Герц. Первый, встав зачем-то на цыпочки, заглядывал внутрь.
- Что там?
- Неархивидно, - отвечал Кравчук. - А точнее, не видно ни хера. Эй, есть кто-нибудь?
- Свет включи, - посоветовал Герц.
Кравчук, сунув руку за дверь, нашел выключатель. После того, как вспыхнул свет, дверь распахнулась настежь, и за ней обнаружился третий, стоявший лицом к батарее отопления, а спиной - к нам.
- Эй, Цыпляк? Что ты здесь делаешь в такой момент? - строго спросил Кравчук.
- Я только пописать зашел.
- Нечего тут пописывать, - еще более строго сказал Герц.
- А ты не смотри.
- Да там и не видно почти ничего.
- Неархивидно, - уточнил Кравчук. - Проходите, маркиз, - сказал он, пропуская меня внутрь. - Здесь у них ничего страшного.
Я вошел. Страшного, действительно, ничего не было, кроме лужи у окна, сделанной Цыпляком. Стояло несколько рядов стеллажей, с полочками, ячейками - ровно такими же, что и в регистратуре. Только на этот раз ячейки были плотно набиты бумагой, лохматые края которой говорили о частой востребованности.
Приятели, оглядев помещение и ничего не говоря двинулись к выходу. Цыпляка прихватили с собой.
- Вы с нами, маркиз? - обернулся ко мне Кравчук.
- Я скоро присоединюсь, - сказал я. - А сейчас мне необходимо побыть одному.
Он понимающе кивнул (Герц повторил его жест) и закрыл за собой дверь. Хотя что они оба могли понимать? Я сам не знал, что мне здесь нужно.
Ячейки были снабжены буквами. Зная алфавит, можно было без труда отыскать досье на нужного пациента. Я нашел отсек с буквой С и вытащил несколько папок, открыв наугад: Сердюк, Сидоров, Середа, Сен-Симон ... Сад.
'Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, - прочел я. - Маркиз. Родился в 1740-м'. Давно, однако. Это еще раз доказывало то, что к Саду я не имею никакого отношения. Были перечислены лечебно-воспитательные учреждения, где пестовали маркиза надзиратели и доктора: Венсенн, Миолан, Бастилия, Шарантон, Мадлонетт, Бистер, еще Шарантон... В перечне застенков было не менее дюжины наименований, отчего судьба маркиза мне казалась сугубо печальной.
Я перелистнул страницу, где был вклеен листочек с диагнозом. 'Резкий энурез, графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз (МДП)...' - Ах, что они пишут о нас? А как же врачебная этика? Эти фиктивные дефекты не имеют ко мне никакого отношения.
Тут я вновь припомнил, что, в общем-то, и де Сад не имеет ко мне прямого отношения. Это с чьей-то нелегкой руки я стал известен под этим именем в узком кругу, а раз так, то пусть этот Альфонс завершает свой курс лечения в аду.
Я перешел к букве М, которая оказалась неподалеку.
'Мамонов Дмитрий С. Графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз'. Тот же самый диагноз, что и у маркиза, только вместо энуреза диарея была, немного опешив, констатировал я. Да что они во мне понимают? Я изорвал анамнез и эпикриз и бросил клочья в лужу мочи, прежде чем до меня вторично дошло, что и Мамоновым меня можно было считать лишь с большой натяжкой.
Я припомнил свою подлинную фамилию (о коей умалчиваю), но карточки, ей соответствующей, в отсеках не обнаружил. Значит, в умственном плане со мной все обстоит благополучно. В чем у меня, кстати, ни малейших сомнений не было. Даже когда в женском теле приключения совершал.
Я вернулся к букве М и нашел досье на Маргулиса, невероятно раздутое, состоящее из четырех томов - вероятно, сей одиозный персонаж по праву того заслуживал. Я его быстренько перелистал.
'Родился ... учился ... лечился ... Влечение к ... Лечение в ....'.
Интересное чтение. Захватывает весьма. Жаль, времени нет оставаться здесь надолго, держась в стороне от событий, которые могли бы иметь непреходящее значение для будущего человечества.
По опыту всех предыдущих революций, почерпнутому из книг, я знал, что первым делом восставшие жгут архив. Поэтому, прежде чем вернуться в гущу происходящего, я выбрался в парк и, ёжась от холода, укрыл досье на Маргулиса в дупле столетнего дуба.
Возвратившись в здание и повернув в коридор, я едва не был сбит толстым невропатологом, промчавшемся мимо меня. За ним с гиканьем несся Птицын:
- Хватайте их, склизких! Держи! Дави!
Какой-то очкарик, по-видимому, практикант, метнулся из вестибюля в парк.
Толстяк, приняв обтекаемую форму, чтоб мчаться еще быстрее, рванулся за ним, но Птицын, взмыв, подобно орлу, как если бы потрох его, начиненный порохом, придал ему небывалое ускорение, одним многометровым прыжком достиг дверей. Где и вступил в неравный бой с невропатологом. Однако, не успев применить трубу, был легко отброшен врачом-силачом на столь же многометровое расстояние, растянувшись прямо под стендом 'Наши любимые врачи'. Невропатолог выскочил в лунный парк.
Птицын по какой-то причине за ним не последовал, и пока он в приступе аутоагрессии рвал на себе волосы (которые и так плохо росли), я прямым коридором вышел на шум.
Что тут творилось, Господи! Как допустил?
Нападающие ворвались в лабораторию, достаточно просторную, чтобы вместить человек тридцать и разгуляться им. Не понадобилось и минуты, чтобы создать на этом месте хаос. Словно дрянной адреналин, впрыснутый в вены сотне чертей, разом взыграл. Словно неким вселенским вихрем взмыло до самых небес вековой слежавшийся мусор из бумажных хлопьев, осколков стекла, клочьев одежд. Словно я на дно ада попал. Всё, что могло ходить ходуном - ходило, скакало, прыгало. Всё прочее - опрокидывалось и тряслось. Всё, наделенное голосовыми связками - визжало, вопило, выло, оглушая, души смиренные леденя. Ломали колбы о головы, ребра о стулья, стулья о ребра врачей. С трудом можно было взять в толк, что это не безумца кошмарный сон, а десница действительности. Луна разгоралась, громыхало всё пуще и чаще, вечернее время вышло, наступила ночь.
Я попытался найти Маргулиса, но его искаженный ужасной гримасой фас сам вдруг возник передо мной.
- Страшно, мамочка? - крикнул он прямо в мое лицо.- Страшно! Это, батенька - бунт! - И обернувшись к безумствующим, прокричал. - Смотрите и помните, господа! Фиксируйте для истории!
Кого-то из белых тут же вытащили в коридор и там зафиксировали.
- Что вы не веселы, маркиз? Как импотент на празднике плоти! Крушите, безумствуйте с нами! Скучать в такой куче ...
Конец фразы Маргулиса потонул в воплях.
Не счесть бесчинств, произошедших на моих глазах в течение получаса. Не припомнить подробностей. Не обладая образным стилем, не описать. Господи, как возможно такое? Мне стыдно за стадо Твоих свиней. Но я только констатирую факты, я бессилен на них влиять.
