- Мразь. Негодяй. Ничтожество, - отчеканил учитель, сглатывая там, где у нас расставлены точки, словно питаясь эпитетами. - Я вам ухо надеру. Ваши ничтожные мненья - слякоть и слизь. Я сморкаюсь такими, как вы.

И он тут же наглядно высморкался себе под ноги. Вытер пальцы о хитон и, позой выражая презрение, демонстративно перевел взгляд с Маргулиса на соплю, как бы найдя разительное сходство между ними.

Этот тусклый сгусток материи, ставший вдруг эпицентром эпизода, сосредоточил на себе все внимание окружающих, глядевших с опаской, словно это было живое враждебное существо, куда опасней Маргулиса.

Что думали эти люди, глядящие на соплю?

В черновом варианте этой повести (простыня ?7) я в этой связи все свои мысли высказал. Но из них последовали столь далеко идущие выводы, что я не счел уместным читателей ими обременять.

Маргулис же признавался впоследствии, что у него в этот самый момент ненадолго возникла эрекция, и пару мгновений он ни о чем думать не мог.

Очевидно, реакцией на эрекцию были последовавшая вслед за ней его реплика, оскорбительная и остроумная, которую я, из почтения к философии, позже с простыни соскоблил.

Гнев, что душил мыслителя (единственного, кто позволял себе вволю предаваться страстям), мешал ему дать достойный ответ обнаглевшему оппоненту. Язык, движимый не мыслью, но страстью, напрасно бился во рту в чаянии членораздельной речи. Мудрец, будучи в гневе, бывает косноязычен, и даже дает волю рукам. Агрессивные жесты, которыми сопровождалось мычание, становились все более угрожающими. И, наконец, словно крылатая машина, набравшая необходимые обороты для того, чтобы взлететь, он сорвался с места и бросился на Маргулиса. Который, заслуженно наслаждаясь своим остроумным выпадом, веселился вовсю и на агрессию не реагировал, словно бы знал, что последует дальше. Ибо разъяренный философ, наступивший на собственные выделения (те самые, на сходстве которых с Маргулисом он так недавно настаивал), поскользнулся и с размаху грохнулся на спину, крепко ударившись головой о пол.

К счастью, как оказалось впоследствии, серьезного ущерба ни здоровью мыслителя, ни гуманитарному образованию молодежи это падение не нанесло. А если некоторые юноши и расширили в некой области свои познания, то ушибы, полученные Сердюком, здесь совершенно ни при чем.

Одновременно с этим падением со стороны главного корпуса донесся переливчатый звук. Я прислушался. Крик повторился. Петух прокукарекал или кто-то с ума сошел? Звук повторился трижды. Теперь и Маргулис встрепенулся, услышав его.

- Это нас, - кивнул мне он, приглашая проследовать к выходу.

Мы вышли. Я поинтересовался, что означает этот прозвучавший троекратно сигнал.

- Это значит, что все уже собрались, - сказал Маргулис, шагая через парк напрямую, избегая удобных, но окольных троп. - Знаменем вас объявлять будем. Развлечемся заодно. А то ваша черная манера грустить даже во мне желчь возбуждает. Нет, вы слышали, а? Сморкается он. Я хотел было дать ему пощечину, да пощадил.

Мне ничего не оставалось, как, продираясь за ним сквозь кусты, выслушивать это его ворчанье, обращенное ко мне, как будто это я, а не он, Сидорова до Сердюка довел.

- Анамнесис, экстасис, катарсис... От духовности не продохнуть. Да я б не поверил ему, даже если б он по-арамейски заговорил. Всем этим философам, у которых на пол-шестого, больше дела нет, как в согласии со своей ущербной сущностью, чистые природные помыслы извращать. 'Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран', - процитировал он неизвестные мне строки Пушкина. Мы уже подходили ко львам, когда он заявил. - Все идеалисты - идиоты. Сидоров в том числе. Его величие сильно преувеличено. Для таких дурдом - естественная среда обитания, где может себя вольно чувствовать всякий мыслящий дурак. Или тростник, по его же определению. Не понимаю, почему его содержат именно у нас.

Упоминал ли - не помню, что в нашем просвещенном учреждении существовала обширная библиотека. А если и упоминал - не беда, более поздние свидетельства всегда достоверней.

Книги в нашей обители были под строгим запретом врачей. Говорили, что еще год назад пациенты и засыпали, и просыпались с книгами. Было несколько сотен запрещенных книг (весь каталог по психиатрии, эротика, 'Идиот', 'Книга о вкусной и здоровой собаке', 'Шизоанализ и капитализм'), как и запрещенная пища была (острый кайенский перец, шампиньоны, кроличье мясо, мак). Но с тех пор как должность цензора была упразднена, полностью упразднили и чтение.

Маргулис книги не очень жаловал, считая литературу - в связи с Чеховым, Булгаковым и некоторыми другими авторами - чем-то вроде заговора врачей. Или вралей, как иногда он оговаривался. Хотя не понимаю, чем ему добрый доктор Чехов не угодил.

Я возражал: душе, мол, тоже кушать хочется. На что он отвечал, что если книги - пища для ума, то ведь должны быть и какие-то экскременты. А значит - клозеты, канализационные стоки, отстойники, фекальные коллектора, замкнутые на библиотечный коллектор.

Он считал, что гораздо более полезны подвижные игры: поддерживают физическую форму и не отвлекают разум от любезной его сердцу SR. Лучше гонять друг за другом по парку, чем валяться с очередными бестселлерами, произведения праздных умов переваривая и превращая в дерьмо. Я так думаю, что после победы революции чтение опять запретят.

Я же заметил, что многие пациенты играют только для виду, а между собой предпочитают читать, часто пронося в палаты что-нибудь вкусненькое, будь то сентиментальный роман, залитой слезами, или поваренная книга, закапанная слюной.

- Мы любим что-нибудь страшное и смешное. - А мне так всё вкусно. - Нет, 'О собаке' - чересчур жилистая. Не по зубам, - обменивались мнениями книгочеи у библиотечной стойки. - Ну-с, что у нас нынче в меню? - И интересовались, из чего изготовлено, или, жалуясь на отсутствие вкуса, требовали чего-нибудь остренького.

- Книга - пережиток каннибализма, - говорил Маргулис. - Хороший автор для истинного гурмана - все равно, что капитан Кук. Помните Кука?

Разумеется, помню. И вы читатель, любезный мой убийца, имейте Кука в виду.

Читальный зал занимал просторное помещение на третьем этаже, куда суеверные врачи не заглядывали, считая, что третьего этажа в нашем здании не существует вообще. В три ряда стояли столы - человек на восемьдесят, если размещаться по двое за каждым. Стеллажи с книгами и журналами располагались вдоль стен. Стен было три, поскольку четвертой, находящейся за барьером, где прохаживался библиотекарь, из-за множества уходящих вдаль стеллажей как бы не существовало, и таким образом этот отсек библиотеки открывался прямиком в бесконечность. Подпольный библиотечный коллектор насчитывал нескончаемое количество томов.

Один угол, доступный для посетителей, занимали ящички с тематическими и алфавитными каталогами, где хранились формуляры учтенных книг и вероятно, кое-какая информация на букву Э.

- Библиотекарь пока что не вполне наш человек, но уже начал сочувствовать, - сказал Маргулис и прямо взглянул на меня. - Думаю, как только знамя взметнем, он к нам примкнет тот час же.

Я сюда заглядывал раза два - почитать что-либо здравомыслящее, полистать кое-что из медицинских брошюр и журналов психологического характера, среди которых были: 'Истерический вестник', 'Проблемы идиотизма', 'Шизофрения и жизнь', 'Как вправить левое полушарие', а так же объемистый труд 'Вопросы вежливости', написанный от руки Маргулисом, из которого я много полезного для себя почерпнул.

На собрание явились человек шестьдесят. На каждом столе заранее были разложены книги различного содержания - в целях конспирации, как объяснил Маргулис, хотя о существовании этого гуманитарного центра врачи не догадывались, как я уже говорил.

- И вы себе книжку возьмите, - сказал он.

Я взял. Это была поэма 'Руслан и Людмила', изданная еще в Детгизе, тоненькая, зачитанная до дыр, излистанная в клочья, из чего я заключил, что Пушкин у нас читаем и, скорее всего, чтим. В самом начале чьи-то нечистые руки устранили пару страниц, и теперь невозможно было понять, с чего в этой страной истории всё началось. С поисков Рая?