- Ты уж нам тогда медку, Васильич, - подзадоривала его Ева. Пьяная? Нет, скорее притворяясь такой.
- Это уж непременно, - заверил ее садовник, щедро источая клеверный аромат. - Это... Как бы нам того... Поближе к делу, - вдруг опять озаботился он, измученный мечтой о Париже и пасеке.
- Да, - сказала Ева, - сейчас, - вставая, потом опять садясь, делая вид, будто ноги ее не слушаются. - Это тебе не у состоятельных соседей сотню занять. Это надо во флигель... В доме такие бабки опасно держать. Уж ты дорогой, обратилась она ко мне, - здесь подожди нас. А мы денежки вынем, а пересчитать - сюда принесем.
Она встала и, сделав мерзавцу приглашающий жест, двинулась к выходу. Садовник, как-то мелко и быстро семеня, припустил вслед за ней, словно пытаясь как можно быстрей преодолеть враждебную часть пространства. Собака, немного подумав, тоже скользнула в дверь.
Не знаю зачем, но Ева вернулась и погасила свет, оставив меня во тьме. Лампочка над дверью, ее стеклянная скорлупа, еще мгновенье светилась, убавляя накал, и тоже угасла совсем.
Видимо, с последней каплей света, растворившейся во тьме, у меня наступило очередное беспамятство. Я потерял себя в темноте. А очнулся от сильнейшего беспокойства, причину которого не мог понять.
Прислушался. Присмотрелся. Ни звука. Ни зги. Но мне всё казалось, что рядом кто-то присутствует. Где-то вблизи таится источник ужаса. В саду засада? В дверь толкается визитер? Гости-самозванцы проникли в дом, скользя бесшумно, как призраки? Почему из окон не видно улицы? Кто погасил фонари?
Вроде как вспыхнуло что-то вдали. В воздухе что-то свистнуло. Глухо, как из могилы, пробило час.
Протяжно, как о покойнике, близко завыл пес. Так и подмывало подвыть, вторя ему вторым голосом.
Слева раздался осторожный шорох, словно призрак, крадясь во мраке, задел какую-то мебель. Ева? Но почему крадучись? Садовник? Зачем один? Я уже кожей ощущал чье-то враждебное мне присутствие.
Стук. Теперь справа. Скрип. Слева. Значит, двое, как минимум. Кто-то с недобрыми намерениями проник в мой дом, иначе дал бы хозяину знать о себе. Химеры. Призраки. Чудища. Звери забрели из лесу и забрались.
Я осторожно, полумертвый от ужаса, сполз на пол и, стараясь бесшумно двигаться, спрятался за спинку кресла. Но, наверное, шум кое-какой произвел.
Слева вспыхнул свет фонаря, метнулся сначала мимо, замер на кресле, поерзал на нем и прочно утвердился на моем лице. Догадавшись, что обнаружен, я, кажется, завопил. Мой вольно льющийся вопль достиг бы других миров, если бы свет вдруг не погас, если б время не бросилось наутек, если б я окончательно не потерял себя.
Глава 12
Спросите слепорожденного, он вам ответит: в совершенном мире совершенно темно. Однако нам недостаточно совершенства.
Пока я пребывал в беспамятстве, включили, наверное, свет. Свет я где-то уже видел, поэтому этот феномен не очень меня потряс.
Сверху возникло чужое лицо. И хотя надо мной не тяготело никакого земного знанья, я знал, что это лицо, знал, что оно чужое - это качественное определение тоже было откуда-то известно мне, - и быть может, враждебное, поэтому я скривил свое и расплакался.
Жалко я выглядел, видимо.
Но я был новичок в этом мире, я был - в смысле житейского опыта - младенчески чист, страна моей памяти, была девственно чиста и пуста. Я немедленно начал ее заполнять людьми и событиями. Лицо... Преисполнено злобной радостью. Украшенное этим выраженьем лицо шевельнулось и извлекло несколько звуков из дыры рта. Я принял эти звуки к сведению, хотя их смысл был для меня неясен: я не только слов, я букв-то еще не знал.
Продолжая хныкать, я скосил глаза и увидел, что к шее лица крепится туловище, но туловище попало в поле моего зрения не целиком. Что-то оставалось за периферией, не столь вероятно, важное, как красивый красный предмет на пальце руки туловища лица. - 'О-о-о!' - подумал я. Я поднес свою руку к глазам, на моем пальце такого предмета не было. - 'Дай!' - сказал тогда я.
Впрочем, нет, 'Дай' я произнес позже. А сейчас захныкал и ухватился за палец лица, пытаясь стянуть с него перстень с крупным красивым камнем. Лицо ухмыльнулось и небрежно двинуло меня чем-то тяжелым по голове. Кулаком, наверное.
Это были мои самые первые впечатления от мира сего
Когда я очнулся, снова был свет, но другого качества. Этот свет был более бел.
Я лежал на спине, лежать мне было удобно. Вверху был потолок бел, со всех четырех сторон - белые стены, на одной из них - более яркий даже на фоне стены - прямоугольник окна. Из которого и изливался свет.
Все это я исследовал, повертев головой. Надо было начинать все сначала. Помните Варвару? То же самое происходило теперь и со мной. И поскольку папы и мамы у меня не было, приходилось изворачиваться самому, и поэтому, повторяю, первое слово, которое я произнес, было: 'Дай!'
Относилось оно к человеку в зеленом, который стоял на безопасном расстоянии от меня и помаленьку откусывал от яблока.
Не знаю, откуда это слово - дай - взялось в моей пустой голове. Возможно, и составлено-то оно было из других букв, но зеленый меня понял и с готовностью протянул фрукт.
Рот мой вскипел слюной, я сжевал этот огрызок в пару секунд.
- Ну что, вы уже пришли оттуда в себя? - спросил доброхот.
Голова его была несколько вытянута по вертикали, стрижена очень коротко, были и другие особенности в этой голове, характер которых я понял значительно позже.
Я что-то затараторил на своей тарабарщине, не поняв из его вопроса ни слова, но, кажется, поблагодарил за яблоко.
К вечеру я научился ходить и посещать помещения. Правда, в сопровождении одного или двух людей в белом, докучливых и неприятных, равнодушных, как правило, к моей судьбе. Яйцеголовый меня навещал несколько раз, и, как с его помощью, так и самостоятельно, я начал постепенно осваиваться.
Множество людей сновало мимо меня коридорами, скапливалось в помещениях, гораздо более просторных, чем мое, людей, которых можно было разбить на три категории. Эти категории отличались цветом одежд и оттенками заинтересованности по отношению ко мне.
Больше всего было людей, одетых в светло-зеленое. От них исходило любопытство и участие.
Белых было значительно меньше, но как я догадался, белые были главней. Их любопытство (а в большинстве - равнодушие) было холодного исследовательского толка. К тому же они заставляли меня есть гадости в виде разноцветных пилюль, которыми они сами с ног до головы пропахли. Но я скоро научился обманывать их, глотая пилюли, не жуя.
Было еще несколько - счесть их хватило бы пальцев на одной руке, один палец даже оставался лишний - которых я определил как 'цветные', потому что одеты они бывали как попало по-всякому, включая и белое, и зеленое, и множество других цветов. Их неосновательность в выборе одежды не могла ввести меня в заблуждение, ибо одно лицо я запомнил отчетливо - то, с кольцом на пальце руки, двинувшее меня по голове. Эти разношерстные казались более прочих заинтересованными во мне.
Что же еще осталось у меня в памяти от этого первого периода нового моего существования? Невероятная легкость бытия. Удивительное любопытство - да любой желающий может прекрасно это припомнить или вообразить, заставив впасть себя в детство.
Этот двухнедельный отрезок времени, в течение которого я был младенцем, воспитывался, взрослел, был наиболее приятным в моей жизни. Когда боги хотят сделать кого-то счастливым, они лишают его разума.
Удивление подталкивало мою любознательность, любопытство побуждало всюду совать свой нос, впитывать в себя окружающее, воспринимать и отражать многомерный мир, приобретать прошлое, взрослеть. Боль - огибать попадавшиеся на пути предметы, а не лезть напролом.
