- Мне приспичило... - скулила пастушка.
Я наддал ходу. Мне было не до буколических проказ. Она же продолжала роптать.
- Потерпи, - сказал я. - Если мы будем то и дело останавливаться ради этого, то у нас ни малейшего шанса успеть вперед всех.
- Ни мужа, ни шанса... - хныкала Маринка.
- Я твой шанс, ясно?
- Ну что вам трудно туда-сюда? - заглядывала она мне в глаза. Я в свою очередь невольно загляделся в ее: чистота белка, цвет, блеск. - Вот Шурик, в отличие от вас, меня безотказно любил.
Мученик, а не муж, посочувствовал я покойному. При таком обилье народа в лесу я не мог даже помыслить об этом. Мало того, что эти туда-сюда, эти входящие-выходящие приходилось душевной мукой оплачивать, а тут еще посторонних, как блох в шерсти. Обнаружив в себе источник стыдливости, игнорировать его я уже не мог. Стыдостраданье доходило до того, что в пору бы провалиться.
- Я совсем обессилела. - Она села. - Будь я вам по сердцу, а не по херу, мы бы давно уже перепихнулись и дальше пошли.
- Не распускай нюни, - строго сказал я.
- Я уже все нюни выплакала. Нет во мне никаких нюнь.
Скулеж ее сделался невыносим. Очевидно, ее дело и впрямь отлагательства не терпело, а я все отлагал, отлагал. Я сделал еще десяток шагов, стараясь не обращать внимания на ее нытье. Оглянулся: она с места не двинулась.
Делать нечего, придется ее ублажить, вздохнул я. Коль уж воспылала ко мне этим пламенем. Не тащить же ее на себе. Бросить ее, как есть, мне почему-то даже в голову не пришло.
Влип, как муха в жирные щи, сокрушался я про себя, отыскивая кусты погуще. Не иначе наипокойнейший дедушка натравил бога против меня. Или вороны натощак мне такую судьбу накаркали.
Я, тем не менее, оптимистично предполагал, что со временем мне удастся перевести ее на двенадцатичасовой режим, а там и на триждынедельный, а то и вообще отменить эти собачьи свадьбы. Что мне всесторонняя красота этой женщины? Кто мне она, в конце концов? Все, кто хотел жениться на ней, уже женились по очереди. Это тело слишком коммуникабельно. Не собираюсь я на всю жизнь оставаться ей суженым. До потери потенции, до посинения претерпевать...
- И после посинения тоже, - заявила она.
Словно черт её всё подначивал докучать мне и противоречить. Словно бес вошел и познал ее, и не вышел. Я жмурился, втягивал голову, прятался в шляпу, пока она своими каденциями оглашала окрестности. Так закалялся стыд.
Позже мне стало казаться, что зря я так нервничал. Создавалось впечатление, что проходящие не видели ни нас, ни друг друга, словно существовали в параллельных пространствах или разных мирах. И если внутри одной группы еще были какие-то отношения, то меж группами - не было.
Между тем, открывались народные промыслы. Народные помыслы устремлялись вглубь. Кто-то уже ковырял грунт, но лениво, без похоти. Кто-то уже по самые плечи в землю врос. Лесорубы решали топорами трудовые споры. Стали попадаться и трупы уже. И одним из первых - труп самоубийцы, обглоданный собаками и вороньем. Странное он выбрал дерево для самоповешенья - наполовину подпиленное, но оставленное гнить стоя: причуда палача. Убивают себя от отчаяния, какой бы причиной это отчаяние ни было вызвано. Но отчаяние - это то, что может дать веру и силу - такую, что потом никакая гибель тебя не возьмет. Отчаявшийся в насмешку над этим тезисом казал нам язык, облепленный мухами. Маринка ему показала свой.
Мы проблуждали весь день, но к болоту так и не вышли. Леший, что ли, нас за нос водил. А вскоре и ночь своей когтистой лапой стала шторы задергивать. Но лес все еще оглашался. Волчий вой мешался с собачьим. Сновали застигнутые и заблудшие. Пьяные егеря стреляли в луну, а луна, глядя на пустые земные хлопоты, презрительно щурилась. Мы пристроились за группой кумиров, но не затем, чтоб им составить фан-клуб. Звезды (порфиры) и 'звезды' (профуры) давали неясный блеск, в свете которого нам удалось набрести на пещеру и в ней заночевать. Те же, кому пещер не досталось, в теченье всей ночи блуждали по лесу, напрасно нюхая воздух и осведомляясь у звезд - о чем? Это уж вы у них спросите.
Пещера, где еще жили, наверное, тени предков, нам оказалась тесна, хотя все мое пещерное общество составляли Маринка да пес, которому и тут не сиделось. Он и во тьме ради Маринки усердствовал, все ловил для нее дичь и складывал к ее стопам. Куча возле стоп уже образовалась приличная, но ничего из того, что он принес, мне не хотелось. Вернее, не было сил развести костер. Я отпихнул ногой эту кучу, уколовшись, кажется, о ежа, другой ногой оттолкнул пса, и тут же уснул.
Соловей, отбросив скромность и всякое понятие о приличиях, верещал, не смолкая, всю ночь. Я себя в этой пещере словно чьей-то идеей или намерением ощущал. А сон был опять озвучен флейтой, хотя сам исполнитель мне на глаза не показывался. Лишь какой-то человек, одетый не в русском вкусе во что-то аттическое, античное - словно Платон или Плутарх - на минуту возник.
- А человек он скверный, - сказал этот древнегрек, не представившись. - Иначе бы не был такой хороший флейтист.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Это был лес, счастливый в своем неведении о человеке, тот самый непочатый край, где не ступала нога. Не привычный глазу русский или среднеевропейский лес, и даже не субтропический, а весьма отдаленных времен, словно пространство-время дало сбой, отступив за тысячи лет и верст от цивилизации. Ботанику доктор в свое время изучал на факультете, но сейчас затруднялся припомнить имена этих древес.
Да и тропа под ним - словно поскрипывала, как будто по половице шел. Но была она довольно извилистой, а в одном месте - словно узелок на синусоиде - причудливым образом переплеталась сама собой. Он не стал этот узел распутывать, стороной обошел.
Деревья здесь были повалены, громоздясь друг на друге, словно свальный грех. Тут прошелся какой-то вихрь или зверь. Иные стволы еще зеленели ветвями, росли, но корнями наружу, словно пытались выбраться из земли. Большей же частью они были вырваны с корнем или переломаны у самых пеньков.
Но этот ландшафт действовал не столь угнетающе, как тот, тронутый пожаром, но дотла не сожженный лес, который он миновал часом ранее, его обугленные, источенные древоедом стволы, лишенные ветвей, словно толпа виновных, подвергнутых наказанию отсечением рук. Даже поросли по низу не было, хотя, по всему судя, пожар задел своим краем этот участок леса очень давно.
Птичий Вавилон, которым начиналось его путешествие, давно умолк. Не было здесь пернатых, но полным-полно обезьян. Вели они себя суетливо, но не агрессивно, следуя мартышьим маршрутом параллельно тропе, в ветвях, и если сновали над доктором, то не с целью напасть и обидеть, а глядя на него, словно на невидаль. Раскачивались, словно клоуны на трапециях, гибкие, как каучук. Верещали, потешаясь над ним, профанируя глупый род человеческий. Мечтаем, мечемся, чаем, чего-то хотим, обреченные этой сомнительной онтологической участи, доктор вздохнул. Угораздило же человечество произойти от этих бестолковых созданий.
Он припомнил возможные версии генезиса человека и обезьяны - от эмерджентной эволюции до инволюции от высших созданий, что явились из космоса - нас направить на путь истинный, но сами выродились в этих мохнатых существ. Спустился из этих высот к первобытному представлению о происхождении от тотемных животных. Эманации, мутации, дарвинизм. Или более экзотические: труд, лень, аскеза, стыд. Воображение. Версия о воображении как о движущей силе антропогенеза ему показалась заманчивой, находясь в прямой связи с его собственным воображением, подвигнувшем его на попытку сотворения нетленного существа. Как бывало ему иногда свойственно, когда он оставался один, тут же отыскивался внутренний оппонент, выдвигавший обоснованные возражения. Доктор ему отвечал, бормоча, а то и срываясь на крик, размахивая свободной рукой, не заботясь о том, что давал лишний повод для обезьяньих насмешек. Воображение, как двигатель человеческой эволюции, как подтягивание от низшего к высшему...
