- Сперва разжигаете похоть, потом гасите, - сказал я, путаясь в противоречиях. - Поджигаете амбар и сами тушить накидываетесь. Весьма непоследовательное верование.

- Клин клином, - сказала она. - Иначе не перекорить проклятого беса. Похоть есть огнь в человеке, его, так сказать, приятная сущность, наслажденческая ипостась. Только похоть в человеке живет, а огонь - в древесных поленьях. Соитие высвобождает любовь, так же, как горение высвобождает огонь, заключенный в древесине. И разделяет ее на огонь, пепел и дым. Ну что такое половая любовь, не сопровождаемая пыланием страсти, без всякой огневой поддержки? Дым. Или представьте, что перед вами тарелка пельменей. Представили? А теперь съешьте ее. Съели? Сыты? Нет? Вот так и любовь. Никакого удовлетворения, покуда вы эту свою любовь в постель не затащите...

Она продолжала трещать, но я про это не слушал уже, догадавшись, что все эти ее разглагольствования со слов майора, не что иное, как банальность за громкими словесами, шифрование пустоты. Головы он морочил им, добиваясь каких-то своих целей. Я включился только тогда, когда она снова упомянула о Самуиле.

- Что-что?

- Это нам с Самуилом явление - ну то, с печенью на плече - и послужило толчком к его размышлениям. Уж не знаю, как он все это между собой увязал и одно из другого вывел. Вернее, он мне все доходчиво объяснил, да сейчас у меня все опять спуталось.

- Так это явление не только геологу-одиночке, но и тебе было?

- В натуре - геологу. Но я с тех пор столько об этом думала, что стала себе тоже его представлять довольно ясно. Мне кажется, что он походит на вас. Если б не было у меня этого внутреннего чувства, я б еще вчера от вас к кому-нибудь другому ушла. А до этого было у него Красное знаменье. Видение мирового пожара.

- Так ты там тоже была не на последних ролях?

- Считалось, что я Жар-птица, а он - Феникс. Вот и все. Ах, как он меня ревновал, с пожаров заскакивал. Думал, я без него с кем-нибудь путаюсь. А меня и правда - возбуждают пожары. Он даже нервничать стал по ночам. И усердствовать через каждые шесть часов, так что в привычку вошло. Вошло, а теперь не выйдет никак.

- Ревновал, но к Антону тебя заслал?

- Что же делать, - сказала она, - ревновал. А пуще всего боялся, что Антон сделает мне ребенка или какую-нибудь другую гадость.

Мне пришло в голову, что эти двое и споили племянника моего. Чтобы под шумок, пользуясь его пьяной доверчивостью, все из него выведать.

- Ничего подобного не было, - заявила она. - А пьянство свое он объяснял хандрой, то есть причинами метафизическими. Я как поняла, что это у него надолго, а про казну он не знает ничего, так снова ушла.

На этом я прекратил расспросы. Хотя и было мне интересно: ушла, но как? Тайком? Любя? Нагишом? Не оглядываясь? Время для этого, я полагал, будет еще.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лес расступился. Тропа, подсыпанная щебнем, о которую он в клочья истрепал китайские кроссовки, приостановилась, разделялась натрое, образуя развилку - вилы, трезубец их трех троп. Левая тропинка несколько в гору шла, прямо ровен был путь, правая же под уклон скатывалась. Он машинально ступил вправо, не сообразив, что любой спуск рано или поздно приводит к какой-то воде.

Было душно, под ногами хлюпало, ноги в остатках обуви утопали в грязи. Шашка с левого боку переместилась почти на живот и билась о больное колено. Рюкзак оттягивал плечи. Может, ступил не на ту тропу, и надо бы возвратиться? Или, коль всё же ступил, пройти ее всю?

Долгие колебания не были свойственны полковнику Одинцову. К тому же всякое дело он привык доводить до конца. Да и нужно было непременно взглянуть, чем эта тропа закончится. Казной, а может быть, Китежем? Моя Россия, как и всё моё и её былое, словно Китеж, под воду ушла.

Мечталось выстроить Русь по небесному образу и подобию. Хотелось, чтоб не только царил справедливый кесарь, но чтобы и дух парил. Или выстроить царство кесаря в духе - пустая мечта? И правы те, которые утверждают, что царство духа не от мира сего? Он, кажется, произнес это вслух, но вопрос, адресованный древесам, повис на осине.

Чтобы заслужить признательность наций, надо стать красивыми и талантливыми. Или останемся вещью в себе, бледной тенью на пол-Евразии?

Он остановился. Оглядел заболоченные обочины. Деревья подступали близко, обросшие мхом. Существует разновидность плесени, живущая вечно. Только зачем ей, плесени, вечность?

Комаров стало гуще. Он закрыл лицо накомарником, затянул до подбородка молнию на куртке.

Десять минут спустя деревья расступились. Его охватило предчувствие, что сейчас все кончится. Или начнется? Бездна разверзнется или развернётся простор? Тропа упиралась в болото и пропадала в нем. Не исключено, что он вновь вышел к Собачьему, зайдя к нему с другой стороны. Вязкий кисельный берег не давал подойти ближе.

Болото, дыша метаном, простиралось, насколько хватало глаз. Прохладные хляби были подернуты зеленой тиной. На поверхности набухали и лопались водяные волдыри. Не фланировали фламинго, не сновали стаи пресноводных рыб. Этот гнойник в нежной ауре миазмов в качестве среды обитания был им не пригоден. Лишь лягушки хорохорились, орали хором, наполняя кваком акваторию. Да кулики с выпями хвалили урочище.

Метрах в тридцати от края болота произрастала группа деревьев, значительно превышавших прочую растительность, составлявшую местный ландшафт. Наиболее привлекательно с точки зрения верхолаза выглядела необхватная сосна с толстыми сучьями, сухими и редкими в нижней части ствола, но выше росшими чаще, а ближе к макушке переплетенными столь густо, что можно было бы разместить гнездо снайпера или разместиться самому для незаметного наблюдения за окрестностью. Надо было выяснить, далеко ль простирается это болото, рассадник малярийных плазмодий и нечистых сил, и куда двигаться дальше. Он сложил рюкзак у подножия и полез по этому дереву с южной стороны, где мох не был столь густ, а ствол выглядел не так осклизло. Руки соскальзывали, кобура и сабля цеплялись за ветви, но вверху действительно оказались гнезда: два птичьи, а одно ничье. Он занял ничьё. Сирин и алконост, занимавшие два соседних, не обратили на него никакого внимания.

И открылось ему это болото, словно карта мытарств, очертаниями напоминая Евразию. С европейской частью справа болота, с коллекцией названных именем Калинина городков. С Волгой, пиявкой впившейся в Каспий, с гребнем Уральских гор, разделявшим восток и запад, эти враждебные части света, словно берлино-китайской стеной. Прямо пред ним кверху брюхом лежала Азия: море тайги, монгольские степи, тюменский город Томск. Южнее громоздились бугры, похожие на Тибет, каким он представлялся, наверное, мадам Блаватской. Ему показалось, что справа видна Москва. А еще более право - Питер. Не предполагал, что это места опять заболочены. Более того: этот гнойный процесс далеко зашел.

Прямо под ним сходились меридианы, и дерево, таким образом, представляло собой северный пуп земли. Брать болото вброд не имело смысла, заключил он. Но можно дожидаться морозов и пройти по льду. Вот только эта страна на зыбкой болотистой почве устоит ли до холодов.

Болото по закону тождества отражалось в небе, а небо в воде, отчего полковник, находясь в ветвях, чувствовал себя словно меж двух болот, куда ручьями текли молоко и мед, мазут и яд, нечистоты и грязные помыслы. Болото испускало миазмы, возносимые ветром, заболоченный участок небес в ответ на это что-то из себя испражнял, и это сильно смахивало на дары небес, вызванные молитвой.

Кроме ликующих лягушек сверху из его гнезда открывалась взорам полковника и другая жизнь, не отличавшаяся разнообразием. Вместо камышей ближнюю часть болота занимала сухая парша, а вместо кувшинок - кувшинные рыла плавали. Гады, пуская газы, казали хвосты. Баядеры, балерины болотные, кривоногие, в испачканных пачках, крутили буги-вуги в воде. Да мойры над ними, а гарпии - промеж них - носились.