Насколько проще тем же собакам существовать, не зная, что смертны. Такое знание не делает нашу жизнь блаженней. Не облагается благодатью, не доставляет удовольствия такое положенье вещей.

Слова, слова и снова слова. А дальше следует только точка, за которой ничего уже больше нет.

Поезда, перроны, перегоны. Поезд летел, мчал навстречу восток. Воображение, обгоняя движенье, рисовало следующее: рукав, паяльник, покойники. Однако дальше этого оно не шло. Да и какая фантазия способна из этого что-либо сотворить?

Я задремал. Мне приснился сон, очень короткий. Будто лежу я в чистом поле на узкой-узкой тропе. Надо мной шумит рожь золотая, но будто бы не гектары полей расстилались вокруг, а квадратные километры времени. Ноги мои чем-то надежно скованы, а может, их со мной нет. Но руки при мне, так как чувствую, кто-то тянет меня за рукав. Глаза закрыты, но вижу сквозь веки, паря над собой, знакомую мне собаку и собственный - труп? Вот-вот она стянет с меня пиджак и вцепится в печень. Я попытался закричать на нее, но язык не повиновался, словно гортань была плотно забита ватой. Вместо этого я услышал бодрый дудочный наигрыш. И пес вдруг бросил трепать мой рукав и лизнул мне лицо, от чего и прервался сон. Пес спугнул сновиденье, словно сон был кошкой. Но я успел услышать, сказанное почти что шепотом: 'Это я лишь дунул разок. Инструмент свой опробовал'.

Мы подъезжали к переезду. Свет фонаря, ударивший в лицо, и был причиной собачьей ласки. Если б не этот фонарь, пес, чего доброго, меня бы загрыз. И лежать мне на той тропе - с перекошенным лицом, с перекушенным горлом. В последнее время мне часто сопутствуют псы.

Огни города уже были видны и приближались с неумолимостью. В животе на мгновение стало холодно, как будто приключения уже начались. И возникло вдруг ощущение, что случилось что-то непоправимое, пока я спал. Словно я был переброшен в другой сюжет, или кто-то подменил фабулу, и нет теперь никакой возможности вернуться в свою.

Кладбище, башня ГАИ, улица Семихвостова. Бубны окон. Этот город из карточных домиков был мне незнаком, хотя все приметы его совпадали с теми, что хранились во мне. И зазвенело глухо в душе, засурдиненной струной откликнулось. Чуть не доезжая до нужного дома, я высадился.

В доме горел свет. Калитка была не заперта. Подкова на ней. Я вошел. Человек, стоявший на кухне ко мне спиной, обернулся. Я саквояж от изумления выронил.

Антошка! Живой!?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мотнев уснул, утомленный выпитым.

Антон подошел к зеркалу, всмотрелся в себя. Он отметил, что лицо его приняло какое-то сосредоточенное выражение, доселе ему несвойственное. Он попытался поправить его, сделать таким, каким оно ему нравилось в незапамятные дозапойные времена, погримасничал, меняя мину. Но оно упорно возвращалось к исходной сосредоточенности. В ней и застыло, словно маска мыслителя. Что ж, сколько времени не следил за собой.

Зато бледнокожесть, присущая мертвым, прошла, уступив место цвету, близко к телесному.

Волосы, их посмертный рост. Он потрогал небритость, мыча мотив, разгладил ладонью мышцы лица. Поправил галстук, нравясь себе во всем воскресном. Вот только очень измят и испачкан почвой, в глине, в гнили, а так ничего. Однако чувство беспорядочности и беспокойства не покидало его.

Мотнев заворочался на диване и испустил стон.

- Если друг оказался вдрызг... - промычал Антон вопреки и назло собственной хмурости, и от песни, от ясного утра ли, настроение его поднялось. Неистово насвистывая, он прошел по комнатам. Вернулся к зеркалу, повеселел еще. Нет, цвет лица определенно меняется к лучшему.

Он вздрогнул, почувствовав, что кто-то дернул его за рукав. Оглянулся - один из вновь прибывших. В полковничьей походной форме - то ли царского, то ли колчаковского образца, которая основательно истлела. Погоны на нем были - с двумя продольными полосами, но читать устаревшие знаки различия Антон не умел, так что и сам не мог взять в толк, почему решил, что этот человек - полковник. Тем более, что и лицо этого пришельца было полностью скрыто длинной, спутанной бородой, волосы из-под фуражки свисали не менее густо и путано, падали ниже плеч, да и весь его облик почти ничего военного, кроме сомнительных знаков различия, не являл. Правда шашка офицерская болталась на поясе, но на нее Антон обратил внимание гораздо позже, когда мнение о военном звании белогвардейца уже созрело в уме.

- Вам нельзя в таком виде людям казаться, - испугался Антон. Вот проснется Мотня, вот-вот кто-нибудь еще явится, а тут - такое. Да не один - полный подвал.

- А мы не кажемся, мы есть. - Голос пришельца еще поскрипывал, словно органчик в гортани давал сбой.

- Все равно нельзя, - сказал Антон, глядя ему в бороду. - Вам надо тихо сидеть. Что вы скачете, как полоумные клоуны?

- Что же делать прикажете? Если Орфей не спускается в ад, ад поднимается к Орфею.

- Рукав-то пусти. Один вы мне уже оторвали.

- Нам продукты понадобятся, - сказал полковник. - Это вам на расходы. - Он протянул ему пару золотых монет.

- Что я с этим рыжьём делать буду? - Антон впервые держал такие монеты в руках - старинные десятирублевки, с профилем последнего императора, с двуглавым орлом.

- Продадите как лом, а лучше коллекционерам, если захотите выгоду соблюсти. Других у нас все равно нет. Да и у вас, видимо, тоже, так что берите. А это кто? - Он обратил внимание на Мотню. - Пьян мертвецки или мертвец?

- Пьян. Но мертвецки, раз уж вам так нравится это слово.

- И, кроме того, нужны кое-какие предметы первой необходимости. Да помыться с дороги, побриться, постирать носки, ногти постричь. Вот полюбопытствуйте. - Он протянул бумагу с перечнем необходимого.

- Сейчас с ятями никто не пишет, - сказал Антон, просматривая список. - Яти надо изъять. Бритва, ножницы, шприцы, перевязочный материал, витамины А, В, С... Где ж я вам витамины возьму? И шприцы? Здесь не притон.

- Соберите пока то, что у вас близко лежит.

- Маникюрный набор, х-м... Косметика...Одежная щетка, стамеска, желтая глина, гипс. Нитки, иголки.

Напротив паяльника стоял крестик. Есть, стало быть, паяльник у них.

Полковник ушел, а Антон собрал то, что смог отыскать по кладовым и комодам, и уже готов был снести все это вниз, как что-то вдруг щелкнуло в электрощите, словно кто-то выстрелил в электричество. Погас свет. Да он уже и не нужен был: светало вовсю.

Однако в подвале, куда спустился Антон, было еще сумеречно. И словно затхлость или зловоние мешало дышать.

Пятеро обступили стол, на котором - в припадке, с пеной у рта - бился шестой: тот самый недужный, которого от самого кладбища на плечах несли. Четверо удерживали его конечности, пятый, видимо, доктор отделял от его груди металлическую пластинку. Антон решил почему-то, что пострадавший - артиллерист. Ассистенты принялись ритмично сгибать-разгибать конечности потерпевшего в локтях и коленях.

- Ушу занимаетесь? - полюбопытствовал Антон.

- Вуду, - сказал некто в матросском тельнике. - А ты подумал: драматические актеры дурачатся? Да ему ж патологоанатома надо, ёрики. Насильно жив не будешь. У него уже улитки в ушных раковинах завелись. Не стоит он сожженного электричества.

- Что с ним, все-таки? - спросил Антон.

- Недержание жизни, - сказал матрос. - Вышел, было, на тропу войны, да в засаду попал. Док сейчас приготовит припарки.

Балахоны грязной грудой валялись в углу. От них, вероятнее всего, и исходило зловоние. Да и тела были немыты столько лет. Да и трупы все-таки.

Кроме давешнего полковника и матроса в бушлате был человек в сюртуке, похожий на доктора. Был еще один военный. Одна из присутствующих оказалась женщиной - как тень тонка, почти бесплотна - в казачьих штанах с лампасами, в гимнастерке того же покроя, что и на полковнике. Все, кроме матроса и второго военного, меньше заросших, чем прочие, выглядели ужасно старыми. Женщина - лет на 65.