Он пристроил поудобнее клавиатуру. Пунктиром обозначил фабулу: карты - долги - подлог, предполагая осветить этот период позже, еще не вполне понимая, как свяжет одним и тем же действующим лицом две разделенные почти столетьем эпохи: тридцатые XIX-го и начало XX-го. Сибирь, убийство охранника, встреча с неким концессионером. Теперь уже казалось неважным, откуда брались эти биографические или псевдобиографические вехи. Плод ли авторского воображения, платоновский анамнесис или что-то еще.

Вампиры долго живут, если не вечно, вспомнил он заверенье девицы. Может, и теперь где-нибудь жив Арбенин?

Стоп, сказал он себе. Не будем забывать, что вампир - только аура. Легкая дымка - не без огня, призванного подогреть интерес публики. Публику надобно ублажать. И уже больше не отвлекаясь на сомнения и самоанализ, он с головой погрузился в работу над романом.

Суток трое прошло, в течение которых он лихорадочно, но со спокойной ясностью в голове, работал над фабулой. Вряд ли он что-нибудь ел, спал. А впрочем, ел, наверное.

Во всяком случае, так или иначе эксплуатировал язык, используя его во всех смыслах. И как орган речи, и как саму речь. И в качестве средства познания и вдохновения - в смысле применения его к квадрату.

Личность Арбенина вырисовывалась все отчетливей. Промышленник, фантазер, фат, мистификатор, убийца, благотворитель. Меценат, солдат, картежник, каторжник, бабник, изгой. Вампир? Кириллову стало казаться, что теперь он и сам некоторых арбенинских качеств не чужд. Обычное отождествление автора с персонажем, успокаивал он себя. Но кроме того, он стал замечать, что и физическое состояние его значительно изменилось. Чувства еще более обострились, словно новыми органами мир воспринимал. Стал беспокоить твердый солнечный свет - в отличие от мягкого, лунного. Словно солнечные фотоны выбивали из него жизнь. Уж не вампирье ли во мне проявляется, вопрошал он себя, сам достаточно очарованный этой недетской готикой. Жажды крови, однако, у него не было. Но не исключено, что все это еще впереди. Ох, Кирюха, не натворить бы тебе на пожизненное да не сгнить в какой-нибудь чикатилке, где маньяки сидят.

Однако и такая перспектива не особо пугала его. Он отрывался от интроспекций и вновь погружался в сюжет, отвлекаясь лишь для того, чтобы 'лизнуть Малевича'.

- 4 -

Вся прежняя русская литература сосредоточена на Петербурге. И лишь изредка действие снисходительно переносится в какой-нибудь Могилев. Однако, Петербург-пер в этом отношении, безусловно, первый.

Роман продвигался стремительно. Слова сами являлись и ложились в канву. Даже воображение напрягать не приходилось, словно под диктовку писал.

Правда, все навыдумыванное до контакта с квадратом пришлось здорово перекроить. Начиная с момента знакомства. Состоялось оно, например, не на светской тусовке, как первоначально красочно описал Кириллов (волнение, полыханье ланит, застенчивый взгляд из-под дрожащих ресниц), а на благотворительном вечере в пользу сельских больниц. Промышленник щедро жертвовал. - 'А как же? Надо поддерживать население, Людишки вымрут - на ком паразитировать?' - иронизировали левые, сами питавшиеся от его щедрот. Подчеркивая склонность Арбенина к оригинальничанью, Кириллов отметил, что на руках его были перчатки. Причем на правой руке черная, а на левой - белая.

Софья Валерьевна была хороша. Арбенина ей представили. После дежурных любезностей они отвернулись друг от друга и разошлись. Однако по окончании официальной части мероприятия оказались в одном, более узком кругу, объединившем компанию Автонома Хладного (кто теперь знает, что был такой акмеист?) и группу лиц из окружения Бэлы Аркадьевой-Арзамас, подвизавшейся в синема (в роли вампирок). Фамилия фильмовой вампирши тоже ничего Кириллову не говорила, хотя даже недоумения не возникло, откуда в его голове взялась. Ну а имя скорее всего было позаимствовано от самого демонического из русских поэтов.

Софья принадлежал к первой группе, Арбенин же - ко второй.

Дача, запруда, лодка. Арбенин увлекся Софьей. Пульсировала голубая жилка - так и дразнила ее прикусить. Впервые за свои сто с чем-то там лет Арбенин оказался не на шутку влюблен. Сад в майском цвету, прогулки, пролетка. Вернувшись в город, пересели в арбенинский автомобиль. Знакомство было закреплено и продолжено. Вернисажи, концерты, выставки.

Ради Софьи пришлось расстаться с Аркадьевой, которая в отместку и выложила новой вампирской пассии об его предосудительных пристрастиях. Но все это позже, а месяц-другой им безраздельно владела любовь. Отношения развивались столь же стремительно, как и кирилловский текст, их литературный аналог. Пролог, пролонгация в лето, кульминация и финал. Уже в середине августа господин промышленник получил отставку.

- Но почему? Это из-за Аркадьевой? (Сия пиявка сама горазда весьма). - Ах, уволь от объяснений. - Но ведь любила? - Дура была...

'Знаешь, все мы немного дурочки. Каждая женщина по-своему дура, - вспоминал ее присказку месяц спустя Арбенин. - Фраза, которую позднее у тебя Маяковский украл, расписавшись в хорошем отношении к лошадям. - Закинув руки за голову, под бледной луной Галиции, он в который раз мысленно переживал свой маленький аустерлиц. - Этот разрыв подобен разрыву сердца. Я был почти в панике оттого, что наши с тобой сто дней так быстро закончились. Что предстояла разлука. Что вернуть тебя не могу, ибо не маг.

Думать об этом было до крайности нестерпимо, однако стерпел. Лучшее средство против любви - война. Кстати, что кровопийцы поцапались. Повоевать, подраться с Германией. Проявить запоздалый патриотизм, чем цепляться за жизнь с этой женщиной. А посему - имущество продал да раздарил. Облачился в военное, ополчился. С эшелоном новобранцев и вольноопределяющихся прибыл на фронт. Мир заурчал, словно был голоден мной, словно собираясь меня пожрать. Однако это была всего лишь отдаленная канонада.

И опять жизнь изменилась, как бывало уже не раз. Как после того побега с отягчающим до сих пор обстоятельством. Фронт, однако же, не острог. Убивать - не привыкать. Тогда по младости да по глупости все казалось проще. Отчетливо просматривалось направленье судьбы: я да Ты, Господи, Твоя ночь, мой нож. И скитаться б мне, крадучись, рысью рыская по России - с ветки на ветку, с Вятки на Вологду, с Вологды на Волочек, даром лия кровь - да подвернулся еще в Сибири и подсадил на этот продукт мин херц Вальдемар Вандербилд, посетивший Томскую губернию и Киргизскую степь по делам голландской соляной концессии. Он же и выправил мне паспорт за немалую мзду, с этим паспортом я и докочевал до Могилева, перебрался в Польшу, где недолгое время пользовался адресом, оставленным товарищами по побегу. Но и оттуда пришлось бежать - прочь от лона холодной империи - до Атлантических берегов, до самой Голландии. И там с приятелями Вальдемара и подругой его, Вальдемаршей, надолго забыть про Россию, чтоб вернуться лишь через семьдесят лет. С той же почти внешностью и под тем же почти именем - ибо дагерротипов Арбенина образца 1835 года, (тогда еще юного, двадцатичетырехлетнего), в природе не существовало, современники вымерли, и некому было его опознать.

Обменял гульдены на золотые. Чтобы не усложнять себе жизнь новыми приключениями в киргизских степях, легализовался, дело завел. Отмывание биографии в пару борзых щенков стало. Прости, но чтоб не было более между нами лжи, нельзя избежать этих цинических откровений.

И вот - воюю, Соня, служу. Во славу царя и отечества. Представлен к Георгию, ибо нет на Юго-Западном фронте пластуна удачливей, нежели я. Хожу по тылам один. Осуществляю брусиловские броски по окопам противника. Вяжу языков. Полковник доволен. Товарищи любят меня, есть и завистники. Вот, мол, в перчатках воюет, фат. На правой руке - черная, на левой - белая. Этим в общем-то невинным своим капризом я особо ужасен для австрийцев стал. Видел даже в тылу вражескую афишку (тоже малевичи): красномордый росс-кровосос припал к шейке истощенной Европы. И этот аллегорический кроворосс - в перчатках разных мастей. Вот только руки перепутали, черти.