Родилась Екатерина Альбертовна в семье профессора-математика, в будущем академика. В семнадцать лет она отчаянно влюбилась в сорокадвухлетнего генерала, героя отечественной войны, увешанного орденами и медалями. Или он в нее, во всяком случае, они поженились и прожили вместе двадцать лет до самой генеральской смерти.

Так как квартира моя была довольно далеко от центра города, то частенько после занятий отправлялась я ночевать не домой, а к Вильке на Ваську. Ну да, если посчитать годы нашего обучения, то дома я бывала гораздо реже, чем у подружки. Вот и в этот раз мы неспешно шли вдоль канала Грибоедова в сторону Гороховой. Вилька что-то все рассказывала, про какой-то новомодный спектакль, на который нам непременно надо сходить. А я все думала о письме, о Сергее Петровиче и об Эрике.

Екатерина Альбертовна сидела в углу комнаты за маленьким столиком, что-то быстро-быстро делала руками, и в ответ на мое приветствие кивнула.

– Плетешь, Марья Искусница? – чмокнула ее Вилька

Тонкое кружево было изящным и воздушным. Я заворожено смотрела на руки, порхающие над станком. Это сколько же надо учиться, чтобы вот так из простых ниток создавать невесомую сказочную красоту. Вилька уверяла, что кружево работы самой Екатерины Клемят ценится в известных кругах достаточно высоко.

Как-то, еще в начале нашего знакомства, я имела неосторожность пожаловаться ей на свою некрасивость. Ну, не то чтобы пожаловаться, а так упомянуть в разговоре. На что Екатерина Альбертовна изящно выгнула брови и с усмешкой заметила:

– Вы просто не хотите быть красавицей. Поверьте, каждая женщина знает, как стать красивой. Если захочет. На Вилечку посмотрите, вот живой пример.

Я посмотрела на Вилечку – та стояла, скромно потупив глазки. Потом вздохнула и сказала:

– Ладно, чего уж для лучшей подруги не сделаешь – открою я тебе свою страшную тайну.

Она полезла куда-то на шкаф и достала большой альбом с фотографиями.

– Смотри. Это я в выпускном классе. – На одной странице альбома была обычная коллективная фотография, почти такая же хранилась у меня в школьном альбоме: в четыре ряда затылок к затылку или нос к носу, человек тридцать школьников с училкой посередине. Вот только Вильки нигде не было видно. Вилька интригующе улыбнулась:

– Не можешь найти?

– Ты что болела в этот день? – отчаявшись обнаружить знакомое черное каре, резюмировала я.

– Точно – болела. Сейчас покажу, – и она перевернула страницу. На большом портрете красовалась пухленькая рыжая веснушчатая девчонка с раскосыми глазами-щелочками. Волосики у девчоночки были блекло-рыжими, а конопушки щедро покрывали лоб и щеки. Я потрясенно молчала, не смея озвучить очевидную вещь.

– Ты, что ли? – нерешительно предположила я.

– Угу, – вздохнула Вилька.

Я покосилась на нее, потом посмотрела на портрет, потом опять на Вильку.

– Рыжая я, рыжая, – засмеялась Вилька, – от природы. И конопатая. Всю жизнь пухленькой была, что поросеночек. А похудеть мечтала лет с пяти – с таким-то личиком, да еще и колобок на ножках. Ужас! Только без толку. Зато как экзамены начались выпускные – так с меня все жиры и схлынули. От нервов, наверное. Бабуля даже испугалась. Но ничего – зато щеки как ввалились, так и глазки сразу открылись. Я и побежала в парикмахерскую. Сделала стрижку, окраску, брови, ресницы накрасила, прихожу, а бабуля уставилась на меня и не признает. Минут пять поверить не могла, что это я. Только по веснушкам и узнала. А потом руками всплеснула и побежала в ванну. Я думала за валидолом, а она приносит баночку с кремом от веснушек. Благословила, так сказать, на новую жизнь. Правда, бабуля?

– Правда, все так и было. Веснушки – это наше семейное достояние. Все женщины в роду рыжие и конопатые. Очень сильный доминантный признак.

– Бабуля в молодости генетикой увлекалась, вернее, одним генетиком, –шепнула мне Вилька на ухо, – поэтому очень сильно верит в наследственность. Думает, что рано или поздно кровь свое возьмет, и я тоже что-нибудь сплету этакое, но мне что-то не верится. У меня руки – крюки, ничего ими делать не умею.

Екатерина Альбертовна покачала головой, достала из шкафа книгу и протянула ее нам.

– Вот, девочки, здесь есть все, что надо знать женщине об истоках молодости и красоты. Матильда, я настоятельно рекомендую тебе прочитать этот древнекитайский трактат.

– Бери-бери, – шепнула Вилька, – вера бабули в китайскую медицину незыблема, как Великая Китайская стена. Она ж на Дальнем Востоке долго жила, всяких премудростей нахваталась – страсть.

– А туда-то ее как занесло? – так же тихо шепнула я.

– Так дед-то на Дальнем Востоке служил, на советско-китайской границе.

***

Вилька давно горела идеей фикс сделать из меня красотку. И если до Парижа я как-то отбрыкивалась, то после, пребывая в некоем слегка измененном состоянии, поддалась на уговоры хотя бы в солярий сходить, не подумав, что коготок увяз – всей птичке пропасть. Я еще слабо сопротивлялась, уверяя, что загар ко мне не липнет, но бесполезно – нещадно обмазанная каким-то кремом, я оказалась запихнутой под крышку аппарата.

– Как в гробу, прости господи, – прошептала я и покорилась судьбе.

Через какое-то время, когда я уже отчаялась выбраться, крышка откинулась, и Вилькин голос произнес: «Хватит дрыхнуть». Кожу саднило и стягивало. В зеркале отразилась розовое, как у рождественского поросеночка, личико.

– Ну и куда я теперь такая пойду? – уныло задала я вопрос, но Вилька даже не соизволила ответить, а вместо этого стала снова мазать уже другим кремом. Правда лицо щипать перестало, зато нос, лоб и щеки залоснились. – И что мне теперь, как тульский самовар по улице идти? – вопрос опять, конечно, остался без ответа.

Вилька достала пудреницу и провела пуховкой по моей блестящей физиономии, потом обмахнулась сама и сказав:

– Теперь порядок, – поволокла на улицу.

– Подожди, – взмолилась я, подгоняемая Вилькой чуть ли не пинками, – пить хочу. От этого искусственного солнца жажда, как в Сахаре.

– И не думай, – отозвалась та, пыхтя, и не сбавляя темпа, – у нас режим жесткой экономии – никаких лишних расходов.

– Что и стакан сока нельзя?

– Водичкой обойдешься. Из-под крана.

– Сердца у тебя нет! Где хоть кран-то?

– Сейчас до парикмахерской дойдем, и попьешь, Главное – расслабься.

Разговаривать с Вилькой в таком состоянии – гиблое дело. Пока программу не выполнит – не отпустит. Потому вопить, что про парикмахерскую уговора не было, я не стала.

Часа через два, а может, и больше, когда мои бедные волосы подверглись всевозможным экзекуциям, и мастер сняла накидку, я нехотя открыла глаза, так как вняла Вилькиному совету и расслаблялась. Итак, я открыла глаза и… Голова моя напоминала магнит, брошенный в ящик с металлической стружкой – совершенно невероятные упругие пружинки обрамляли мою красную физиономию. Я застонала:

– Вилька…

Та мирно сопела в кресле, прижав к груди повести Куприна. Услышав мои стоны, она встрепенулась и вывалилась наружу:

– О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Кудри твои… – видно, общение с классиком серьезно повредило ей мозги.

– Тихий ужас, – обреченно вздохнула я.

– Деньги давай, – скомандовала Вилька и назвала цифру, от которой у меня спиральки на голове встали дыбом. – А ты что хотела?

Мы вышли на улицу, я вздыхала не переставая.

– Тебе не нравится? – растерялась Вилька. – Тебе очень идет – правда, правда…

Я потрогала рукой бешеную гриву, вываливающуюся из-под капюшона куртки.

– Привет, девчонки! – раздалось рядом. – Куда путь держим, может, по пути? – Парень в кожанке высунулся из окна БМВ.

– На автобус – ответили мы и двинулись в сторону остановки.

Черный автомобиль медленно двинулся вдоль тротуара.

– Подвезем куда надо. Эй! – не унимался коротко стриженный крепыш.

– Нам в другую сторону, – ответила Вилька, притормозив на ходу, усиленно чиркая зажигалкой в попытках прикурить.