Тетради засаленные, дурно пахнущие, но сразу понятно, что очищающие это уже не берут. Надеюсь, она не мастурбировала, сидя на них. Образ не из приятных, конечно.

А Ромулу уже шарит в комоде.

И вот еще, - говорит. – Возьми, пожалуйста, это.

Браслет. Гоблинский. Тот самый, который я видел на нем в нашу первую встречу.

Но это же… он же от твоей матери…

Да. Что бы я там ни говорил, - он хмурится, - это самая дорогая для меня вещь из того, что у меня есть, Северус. Поэтому он должен быть у тебя.

Потеряв дар речи, позволяю закрепить браслет на моем запястье.

Голый, но зато с браслетом, - смеется Ромулу, утыкаясь лицом мне в плечо. – Я заковал тебя! – И, отсмеявшись, добавляет: - На самом деле только ты можешь его снять. Или я. Никто другой не сможет. И даже если кто-то попытается заставить тебя, прикажет, ты его все равно не снимешь.

Одеваясь, я разглядываю в зеркале свою спину и на ней - следы его ногтей. И у меня такое чувство, что я только что пережил первую брачную ночь, а потом был обвенчан.

В Хогвартс я все-таки опаздываю. Не помню уже, когда такое было. Во дворе меня встречает Альбус, он в белом одеянии, отделанном серебристой вышивкой и мехом, но без мантии. Он не говорит ничего, однако когда я подхожу, берет меня за руку и заглядывает в лицо. Потом прикасается к моим волосам, отводит их назад. Я вспоминаю, что они все еще спутаны. Альбус отпускает меня, кивает – никакого осуждения во взгляде, просто убедился, что со мной все в порядке, но всю дорогу, пока я вхожу в замок и поднимаюсь по лестнице, меня терзает смутное чувство вины.

Коридоры второго этажа пустынны, и вообще в замке царит тишина, даже портреты переговариваются шепотом. Но это не значит, что обязательно что-то случилось. Портреты ведь тоже спят или отдыхают. Или, может быть, я еще весь там, с Ромулу, будто все еще держу его на коленях, как усадил его перед тем, как попрощаться. Слова застревали в горле, но в то же время я чувствовал себя так, будто был в полной безопасности. И это еще не прошло. Но вдруг взгляд падает на медальон на шее рыцаря, и я вспоминаю, как Ромулу, перед тем как проводить меня, натягивал футболку и тоже какой-то медальон с изображением святого, и это будто отделило его от меня – не помню, где я это услышал, что перед тем как заняться «непотребством», убирают иконы… Одиночество. Вот что обрушивается на меня, падает этой тишиной. Горло сжимает спазмом, а в груди холодно и неуютно. Одиночество. Ромулу католик, он подвержен влиянию, и его крестный – настоятель монастыря. Но нет, я не буду думать об этом сейчас. Я вообще не буду об этом думать. Я вдруг вспоминаю про браслет и, вытянув руку, подворачиваю манжет и при свете Люмоса разглядываю переплетения, похожие на лозу, и крошечные ягодки. И перед глазами встает картинка цветущего луга, окруженного лесом – и корни деревьев оплетает растение с браслета, мелкие белые цветы. Не знаю, почему мне в голову приходит сказать «Нокс!», но я делаю это, и так и есть: в темноте браслет не то чтобы светит, но весь переливается искрами. И я почему-то понимаю, что Ромулу думает обо мне.

А потом я хожу по спящему Хогвартсу, ловлю ветер на галерее в лицо, и просто ни о чем не думаю, потому что мне – хорошо.

К дневникам я приступаю заполночь. Конечно же, я надеюсь отыскать там следы этого ублюдка, но, увы, вскоре мне приходится признать, что Ромулу был прав. И вряд ли ему, действительно, стоило показывать это брату.

«13 октября. Опять. Опять я не сдержалась. Мы увидели друг друга на входе в переулок, он прогуливался, а я шла относить зелье, и он пошел за мной, и в конце концов мы пошли в комнаты к мадам Лавью. Он не такой грубый, как тот, предыдущий, но это и не важно. Порой мне кажется, я ничего другого и не заслуживаю. Я даже хотела бы, чтобы он меня ударил, но я же не могла сказать ему об этом, а он не стал меня бить. Он дал мне денег, а я взяла. Господи, как стыдно. Но сказать, что я просто так, еще стыднее».

«24 октября. Рассказала все Грегори, он мне и слова не сказал, кроме того, что надо молиться. Но я же видела – он так опечален из-за меня. Как и папа. Иногда мне кажется, я не могу больше, не могу. Я не выдержу того, как они смотрят на меня. Они прощают меня, но они не понимают всего. Они же не знают ничего в подробностях. Они не знают, как низко я падаю. А вчера опять с двумя. Я не заслуживаю такого отношения, не заслуживаю».

«24 октября, вечер. Макс прислал письмо. Я не выдержу. Когда я пишу ему, я почти верю, что я такая, какой он считает меня, я почти верю, что все удастся и что наши отношения сделают меня лучше. Я даже представляю себя в церкви в черном платье… и Грегори мог бы обвенчать нас. А потом мы бы поехали в свадебное путешествие. Но правда в том, что даже если это случится, я все равно не смогу сдержаться. Я как-то читала в дешевом романчике, как королева Маргарита Наваррская в ночь своей свадьбы продавала себя на улице, я знаю, что я поступлю так же, может, не в свадебную, так в следующую ночь. Иногда мне хочется написать Максима все, как есть. Но потом я думаю, что если и он сейчас будет меня презирать, тогда совсем все… Господи, как же я устала от себя, хоть бы ты меня сам прибрал, что ли…»

«28 октября. Опять ходила в церковь, Грегори не было, я пошла на исповедь к отцу Филиппу и не смогла, соврала ему. Не договорила, точнее. Про зелья рассказала все, а про то, что вчера они втроем опять, по очереди, на том же месте, за конюшней старого поместья… Господи, за что же ты наказал-то меня так, сделав животным? Что мое единственное удовольствие – вот такое. И если бы все это заканчивалось за раз, но я не могу, я думаю об этом постоянно, и хочется еще, и еще».

«4 декабря. Встретилась в переулке с гадалкой, и она сказала, что я едва ли проживу месяц. Ну теперь-то уж все ясно, либо под ребра кинжал сунут, либо передозировка. Я как-то успокоилась даже. Главное, не сама».

«6 декабря. Ходила смотреть на реку, и так спокойно. Скоро все кончится. Такой счастливой я себя еще не чувствовала. Главное, только умереть бы после исповеди».

«7 декабря. Спокойно и хорошо, и уже ничего значения не имеет. Скоро все меня отпустят. Скоро я никому ничего не буду должна. Может, там в аду и муки, но только я уже не буду грешить, и никто не будет от меня ничего ждать, ничего спрашивать. Это самое лучшее, что может быть».

«25 декабря. Какое красивое Рождество. Жаль, что у меня никогда не будет детей, для которых я могла бы делать вертепы и вешать носки с подарками у камина. Я не понимаю, что я сделала. Почему все так? Отчего все так? Отчего мы уже рождаемся грешными и так мы и живем всю жизнь. Неужели же кому-то возможно выбраться? Ведь черный лебедь никогда не сможет стать белым».

«25 декабря. Какая же я дрянь, какая же дрянь…»

«27 декабря. Вчера заболела, с сильной температурой, и не стала лечиться. Думала – вот оно наконец, но пришел отец, и насильно влил в меня зелье. Я кричала, чтобы он оставил меня в покое, что я хочу умереть, но он не слушает. Я не понимаю - я ведь всем причиняю только боль. Грегори сегодня на исповеди наорал на меня. Сказал, чтоб я не смела даже подходить к воде. Но он не понимает, глупый. Это ведь не он решает. Это Господь решает. Даже с такими, как он».

«28 декабря. Написала письмо Максима, но потом чуть не убила сову, пока отнимала. Хотела попрощаться, но лучше уж пусть он не знает. Не надо ему знать. Он и так узнает что-нибудь, так пусть хотя бы не верит. Как же я устала. Скорей бы уж…»

Это последняя запись. Тетрадь на пружинках, количество листов в каждой разнится, но узнать, сама ли она вырвала или кто-то вырвал, не получится. Специальные заклинания проявления уничтоженного действуют только для цельных книг или тетрадей, эту же такое заклинание воспринимает, как отдельные листы. Я, конечно, пробую на всякий случай, но действительно – ничего не выходит.

И Ромулу вполне может быть прав – человек, который писал все это, ждал и хотел смерти. Вот только… совершила бы она самоубийство, будучи настолько религиозной? И что-то не нравится мне эта гадалка… С другой стороны – вспоминаю разговор с Флинтом, - гадалки действительно могут видеть смерть.