— Надо.

— Зачем?

— Простимся со старым и отрежем.

— Ты добрый, Максим.

…Катя помнила тишину и одинокость старого дома в Заборье, особенно когда Васю призвали в действующую армию и они остались с мамой одни. Татьяна последнее время все исчезала. Мертво в усадьбе, угрюмо.

У калитки они остановились. Что это? Шум детских голосов, десятки звонких голосов неслись им навстречу. Катя слушала, не веря.

— Что это, Максим?

Они медленно вошли в сад. Березовая аллея, весело кидая на солнечную дорожку узорчатые пятна теней, вела их к террасе. На террасе дверь в бывшую столовую открыта. Прежде квадратные паркетины пола от старости и неухода осели, образуя посредине комнаты впадину. Теперь, должно быть, полы починили — впадины нет. В окна виден стол, слышны ребячий гам, стук оловянной посуды и ложек, а на террасе появилась из комнаты девушка в холщовом переднике, с полотенцем через плечо.

— Вам кого?

Что-то дрогнуло у нее в глазах, жарко вспыхнули щеки.

— Вы? Ты?.. Да уж не Катя ли?

Она всплеснула руками, сбежала к ним, и через секунду Катя обнимала, целовала, узнавала и не узнавала, и опять целовала Саньку, свою подружку из Заборья, Саньку, которая в детские годы так глубоко переживала Катины повести и вдохновляла ее.

— Твой? — кивнула Санька на Максима, когда взрыв любви и объятий утих. — Хорош. Военный к тому же… Катя, а Василий Платоныч не в беляках случаем? — осторожно спросила она.

— Васю убили на немецкой войне.

— Сердешный, — пожалела Саньку. — А в усадьбе вашей, Катя, — торопливо заговорила она, поглядывая на окна столовой, где шум возрастал, — в вашем бывшем дому сельское общество по распоряжению властей детский дом образовало для сирот из голодных губерний. Прошлым летом из Поволжья к нам привезли. Кто, не доехавши, помер, кого у нас на погост проводили. А больше спасли. С подвод на руках в дом вносили да на полу, на попоны так и клали рядком. Вовсе были без силы, шкелеты остались одни, страх смотреть! А сейчас, слышь, воробьями стрекочут… Гости мои дорогие, желанные! — снова всплеснула Санька руками. — Побегу вам завтрак собрать. Обождите маленько. А поговорить-то как хочется! — Она взбежала на террасу, оглянулась, светясь любопытством и радостью. — У вас небось жизнь вся вперед запланирована. Нынче у каждого на все про все план. А я завхозом в детском дому. И завхозом и поваром — все хозяйство на мне. Когда и воспитанием займешься, не без этого.

И скрылась.

Дробно, часто заколотил дятел на клене. Пестрая клуша привела пушистый желтый выводок и принялась копаться в земле, озабоченно квохча и что-то толкуя цыплятам.

— Отдохнем, — сказал Максим.

Они сели на ступеньке террасы.

— Одно на всю жизнь запланировано, — как бы ответил Саньке Максим, привлекая Катю, быстро целуя в висок. — Не пугайся, никто не увидит.

Катя улыбнулась ему, но отстранилась, обхватила колени руками, молчала. Максим закурил и тоже молчал, не мешая ей думать.

«Если бы Вася и баба-Кока были живы, оценили бы его, — думала Катя. — Они его полюбили бы. Он деликатный. А что верный, это уж точно».

…И перед ней встала вся та история, как бы случилась вчера. Мучительно представилось ей: сейчас из глубины аллеи появится Вася, и она все расскажет ему…

Тогда, простившись с Федором Филипповичем, они до позднего вечера бродили с Максимом зимними улицами. Максиму грозил внеочередной наряд, а то что-нибудь и построже за опоздание к ночному отбою, но он не отпускал Катю. Они бродили, бродили вечерними безмолвными улицами. Принялся падать сухой легкий снег, кружил и ложился на плечи, а Максим все повторял:

— Я тебя люблю.

Катя вернулась домой почти ночью, в надежде, что Лина и Клава давно спят. Они не спали, шло объяснение. Лина не желала дальше скрывать свою несимпатию к Клаве Пирожковой. Пришло время высказаться напрямик. Она кричала, на весь коридор слышен был крик, пусть слышен.

— Ты всегда была перевертышем, — обличала Лина Клаву Пирожкову. — Ты еще в школе: то с Надькой Гириной, то против; то за отца Агафангела, то против; то за Катю, то против. Ты… Знаешь, кто ты? И нашим и вашим за грошик спляшем.

— Как же! Дождешься от Бектышевой. У нее ни гроша, — прикидывалась простушкой Клава.

— Вся фальшивая, лживая…

— Зачем же ты со мной в одной комнате поселилась, если я такой уж отрицательный тип?

Клавин резонный вопрос застал Лину врасплох. Она сама не знала, почему и зачем поселилась в одной комнате с Клавой. Только что землячки, других причин нет.

В этот критический миг Катя вернулась домой, и Лина, оборвав объяснение, кинулась к ней — рассказывать, как и что было.

…Возле кабинета заведующего толпились четверокурсники, ожидая вызова, но после Бектышевой долго никого не приглашали в кабинет. Комиссия обсуждала Бектышеву. Инспектор Н. Н. произносила речь. Ровным, чеканным голосом произносила речь о классовой борьбе, происках контрреволюции, железной поступи пролетариата и твердой линии партии в вопросах культурного строительства. Все, что она говорила, было верно, но так как высказывались эти верные мысли по поводу Кати, члены комиссии Лина и Коля Камушкин, знавшие и любившие Катю, слушали подавленно, смысл произносимых слов сейчас был им далек. Заведующий потупил голову, ни звуком не прерывая речи инспектора. Она кончила, сняла очки протереть и изрекла резолюцию:

— Екатерину Бектышеву исключить из состава студентов как классово чуждый элемент.

Заведующий вынул свой аккуратный платочек, вытер лоб и виски и не ответил. Не обратился к инспектору. Как бы совершенно о ней позабыл.

А обратился к членам комиссии Коле и Лине. Рассказал им, как однажды слушал выступление Ленина на учительском съезде. Ленин призывал беречь широкие кадры учительства — широкие, обратите внимание! — воспитывать и перевоспитывать и не выкидывать полезных нам людей, а, напротив, подчинять своему влиянию, завоевывать все больше на свою сторону. Так призывал Владимир Ильич.

Заведующий снова вытер влажные виски аккуратным платочком и спросил членов комиссии, Колю Камушкина и Лину Савельеву:

— Как вы думаете, Ленин исключил бы Екатерину Бектышеву из состава студентов нашего техникума?

Вот что Катя рассказала бы Васе, если бы вдруг увидела его идущим по аллее, как когда-то давно, в детские годы…

Теперь недолго осталось до окончания курса. Что дальше? В сельце Иванькове ждут. Вернешься в Иваньково, Катя? Там твои младшие этой весной перейдут в старший класс, тебе ведь хотелось довести их до выпуска? А Максим? Еще целый год учиться в Высшей электротехнической школе. Ваша любовь не остынет за год разлуки? Выдержит срок испытания?

А впереди жизнь. В сущности, вся жизнь еще впереди.

В солнечный мартовский день в городе начинают таять сосульки. Они отсчитывают целебные капли больной, простуженной зиме.

По городу идет мальчик с коньками.

Он худой и вытянутый. Все ему не по росту, все мало. Лыжные брюки — до щиколоток. Пальто едва достает до колен. Руки он держит в карманах, а запястья голые, красные от ветра: рукава коротки. Шея у мальчика тоже длинная, худая. Шарф закрывает ее только наполовину. Шарф зеленый, в полоску, с фиолетовым чернильным пятном на самом видном месте.

Кажется, что вчера еще все было мальчику впору и что это за ночь он так подрос, вытянулся. А новую одежду не успели купить.

Руки мальчик держит в карманах, а коньки у него под мышкой.

Какой-то он нескладный и неустойчивый. То споткнется на ровном месте, то налетит на прохожего. То бежит вприпрыжку, то, заглядевшись на машину, останавливается посреди дороги. Глаза у него зеленые, задиристые.