Если бы я тогда и предчувствовал, что встречу здесь Андреутина с его пальцами, излучающими замечательную извращенную энергию, то взял бы эти резинки, которые все еще шевелятся у меня в ладонях, когда стискиваю ими свою бесполезную грудь.

Ничего в этом сложного нет, — убеждала она меня терпеливо, взяв за руки. Надо слегка прижать, лучше всего под лопатками, и медленно водить ими, описывая круги все шире и шире, или что-нибудь писать ими (ты знаешь, что), а я бы пробовала угадать. Я умею быть благодарной, — посмотрела она мне прямо в глаза так недвусмысленно, что я замер от хриплого обещания. Вот уже сорок лет, как я, оказавшись с женщиной, беспокоюсь, получится ли у меня, знаешь, какая это каторга?

А если попросить ее, чтобы она надела форму почтовых работников? Что же, это неплохая фантазия. Нет, я определенно боюсь счастья. Знаю и сам, что это пораженческая логика, что я наказываю себя, режу на кусочки маникюрными кусачками. Может, надо было написать письмо психиатру в газету, изложить ему все в деталях и подписаться инициалами Андреутина, запечатать конверт и прийти на почту, где меня за окошком будет ждать носик новой любовницы Меркурия? Черт возьми, когда же я, наконец, проснусь?

Хочешь, я что-нибудь сделаю для тебя? — переменила позу почтовая работница с похотливым выражением лица актрисы-любительницы из порнофильма, в котором говорят по-нашему. (Однажды я поздно вечером зашел в редакцию за забытым зонтиком, застав там голую мрачную профсоюзную даму, стоящую на столе на карачках, и (хотя меня сразу выставили в коридор) двоих коллег, тоже нагих (не считая коротких синтетических носков), с ошеломленным выражением лиц, которое выдавало, что их возбужденные пенисы были членами независимого профсоюза. Эта поразительная сцена была достойна супер-презрительного узкопленочного короткометражного фильма.)

Сделаешь для меня? Да, верни мою грешную молодость, хотел я сказать атакующей даме, но только выдавил убогое: но мы ведь даже незнакомы…

Знаю, ты ожидал диалога с горячей линии, а получил пустышку и бессонницу. Мы незнакомы?! Было бы правильно, если бы муниципальный служащий спрашивал, есть ли препятствия к заключению счастливого брака, хотя и в этом случае такая причина не мужественная, не литературная, не так ли?

Может, ваш приятель придет, — трусливо перешел я на «вы».

Мой приятель — это мое дело, — выпрямилась она холодно. — Не знаю, что вы подумали, я хотела всего лишь слегка расслабиться. Но это уже прошло, — процедила она, собирая свои вещи.

А разве массаж — не интим, — осторожно спросил я.

В каком фильме вы это видели, — со смехом повернулась девушка.

Значит, именно так вас расслабляют незнакомцы, — начал и я обострять.

Нет, — она слегка смутилась, — я ведь сижу по восемь часов подряд, позвонки у меня застывают, срастаются… И разве так уж страшно, если кто-то из друзей поможет?

Перед твоим коммивояжером? — унизил я с холодной, короткой усмешкой. — Может, ему это нравится? Может, он выглядывает из-за какой-нибудь книжки и ждет, когда я воспользуюсь его женщиной? Эй, — окликнул я, наугад обрушивая сложенные книги, — где ты?

Что вы это творите, прекратите, — девушка бросилась подбирать падающие книги.

Ты должна знать, — я остановился, запыхавшись, — что случайный секс только усиливает меланхолию.

Я стоял и смотрел, как она собирает в охапку книги.

Я должна попросить вас уйти, — закашлялась девушка, и любой бы понял, что вот-вот она расплачется. И эта ее слабость, признаюсь, возбудила меня. Точнее, я ощутил приятную боль в утробе, разлившуюся во все стороны, какую-то удивительную жестокость. Перед глазами все заиграло. Голова закружилась. Я накинулся на нее, онемевшую. Тянул ее вниз, на падающие книги. Тут были разные книги, пустые и полные, как это бывает, они сбивались в кучи, с болью распахивались, падали на нас, беззубая молодь стервятников.

Я чувствовал, как девушка шевелится подо мной, видел, как вспененная слюна смешивается с кровью искусанных губ, одной рукой я пытался стянуть с нее шелковые трусики, другой душил.

Только потом, когда, потный и перепуганный, сяду, чтобы унять дыхание и сердце, замечу, что лицо мое расцарапано, будто исхлестанное острыми нитями лунного света, оно болело и кровоточило, когда кто-то касался и целовал его. Между тем, пока мы боролись, я ничего не почувствовал. Честное слово, алкоголь и любовь — лучшие анестетики! По радио (я это хорошо помню) все это время тихо капала одна единственная песня, тысячу лет умирающий песчаный водопад саксофона, эвергрин, после которого мне всегда трудно сосредоточиться. Зонг оборвался внезапно, как и наш любовный предсмертный хрип. Мой палец остался прищемленным спазмом врат женского тела. Понимаешь, мы не продвинулись дальше судороги. Подняли головы в темноте. Во всем квартале отключили свет. Прошла первая минута неожиданного ограничения. Мы осторожно поднялись. Я слышал, как девушка отряхивает предполагаемую грязь со спущенной юбки, поправляет растрепанные волосы. Я незаметно застегнул ремень, пригладил вздыбившуюся щетину.

Поищу свечку, — пробормотала устало почтовая работница. Споткнулась о груду книг, выругалась себе под нос, а может, это был я, не уверен, нас придавил тяжелый мрак, мы едва под ним дышали. Вот теперь я потерялся. Но когда открыл глаза, то увидел, что из-за неуверенного огонька свечи проступает ее едва различимое лицо, взволнованное тенями. Лучше всего был виден кулачок, крепко сжимавший толстый корень свечи, с тающей верхушки которой скатывались белые восковые плевки, похожие на густые пятна горячего человеческого семени. Я на ощупь пошел за девушкой по следу, сквозь замирающую тропу света.

Подожди.

Я остановился, споткнувшись о ползающую по дну книжку. Ничего не было видно. Я нагнулся, ухватил ее за ухо, тайком опустил в карман. Услышал, как поворачивается ключ в замке и падает цепочка. Почувствовал на лице сквозняк.

Надо ли… — неохотно предложила девушка.

Сам разберусь, — неуверенно ответил я, а дверь тотчас же затворилась, и оказался в полной темноте. Хотел было вернуться, попросить хотя бы огарок свечи, потому что не ожидал такой тьмы, такого темного вилайета, постучал в дверь, нащупал ручку и принялся дергать ее, но не надо было быть таким сообразительным, чтобы понять, что я имел дело с профурсеткой. Получила свое, с горечью прошептал я, и спокойно оставила меня ни с чем. Пнул ногой дверь на прощание. Моя рука задела в кармане книгу. Я с удовольствием погладил ее гладкий переплет и улыбнулся про себя. Обаятельный, немолодой жиголо.

Даже представить не могу, сколько понадобилось времени, чтобы я, ползком, как слепой, по чуть-чуть, неуверенный, как только что научившийся ходить, спустился в могильной темноте на первый этаж, спотыкаясь о потертые коврики, срываясь со ступенек разной высоты, боясь наткнуться на перила, которые были моей единственной достойной внимания опорой, на что-нибудь опасное, мягкое или мертвое, ожидающее меня в темноте, как в детстве. Не могу описать тебе, какая это была непролазная гуща, какая адская головоломка, вокруг не было ни половинки фотона лунного света, ни светлых точек, вызванных раздраженным глазным нервом, я соскальзывал в бездонную глотку лифта, в обморок, в ствол винтовки. Я считал ступени и шаги, пока не сбился. Похоже, это был четырнадцатый этаж, поверь мне, я пересчитывал снова и снова, по неспешному кругу, как на медленно горящей стене смерти.

Я никого не встретил. Я не застрял ни в чьей челюсти. И когда я, наконец, (как говорится) сдался, то нашел выход из чрева кита. На первой же уличной ступеньке вдохнул холодный воздух, увидел абрисы голых деревьев, кустов, автомобилей. Ветер подвинул опору качелей. Сверкнул луч карманного фонарика. В глубинах окон верхних этажей мерцали огоньки. Я попытался отыскать окно Златицы. Послал в ту сторону воздушный поцелуй. Голова у меня все еще кружилась.