Но иногда действительность закручивает такую тугую спираль, водоворот событий становится таким пресным, а дела рода, мероприятия и бесконечные “должна, обязана”, “быть там, быть здесь” так сильно разрывают ее, словно хлипенькую веревочку, что однажды Серверджина не выдерживает и увлекает за собой Яна, за тяжелые массивные двери своей спальни, которые никто не распахнет. Прелесть фамильного особняка - в огромных комнатах, где никому ни до кого нет дела. Вежливые, вынужденные соседи, сосуществующие на внушительной территории, изредка встречающиеся друг с другом за семейными трапезами и на официальных торжествах. В остальное же время каждый предоставлен сам себе.

Разумеется, он уже был здесь. Она привела его к себе на второй или третий день - чтобы понять хотя бы, что он из себя представляет. Он был ее частым гостем, во все случаи, когда им приходилось трахаться… Но она ни разу не позволяла ему оставаться на ночь. Сон - это время, которое она проводит только с собой. Ян - не случайный, пьяный партнер, с которым она уснула после закрытого сборища эраклионской знати. Ему можно сказать, чтобы он переместился домой. Его можно прогнать. Он нужен ей в жизни ровно настолько, насколько Серверджина сама позволяет ему находиться в ней.

Лайтмер удобен, с ним можно и поговорить, и провести досуг, и удовлетворить потребности тела. А еще он почти Велигд, что вообще отлично. Но плюс их отношений, как уже когда-то подметила Серверджина, в том, что именно в ее руках находится власть. Именно она верховодит, и именно она принимает решения.

Это - немного странное, немного, может быть, не запланированное изначально, но в конце концов Серверджина приходит к выводу, что почему бы и нет. Ведь месяц с небольшим - это уже какой-то срок, правда?

Можно и показать ему. Поэтому без лишних вопросов она увлекает за собой и тут же запирает массивную дверь, ясно показывая, что в ближайшее время они останутся тут вдвоем. А затем предлагает ему выпить.

Ян - не слишком ярый трезвенник, как его отец, но он пьет гораздо меньше, чем она. Серверджина за долгие годы уже чуть ли не в миллиграммах знает дозу, способную довести ее до кондиции. Действия для нее уже привычны. Напиться? Хочется ли ей сегодня этого? Серверджина не очень знает, кажется, это происходит слишком спонтанно, чтобы думать. Явление редкое, но может же она позволить себе такое… Впервые за один, два года? Вспомнить былое. Без голубых таблеточек, правда, без случайных дел, без потери памяти, внезапных Энчантиксов и трупов. С Яном Лайтмером, который, в общем-то, не предназначен для этого. Но время теперь такие, что в собеседники-собутыльники зовешь милых, хороших мальчиков.

Ее даже тянет рассмеяться от всего этого, и, кажется, она смеется, потому что это удивительное чувство - голова свинцовая-свинцовая такая и легкая одновременно, а тело качает и плывет. И кажется, будто бы ты в здравом уме и трезвой памяти, но на самом деле с трудом связываешь два слова. Так напиваются - когда веселятся, убегают от проблем, принадлежат к высшему обществу. Так напиваются, потому что напиваться по-другому - моветон. Так напиваться - надо. Если ты с ними, то ты с ними, и неважно, что внутренне ты, может быть, вообще один.

Она смеется, но не в пьяном угаре, как эти дешевые, грязные дурочки, а горьким, хрипловатым таким смехом, грудным, тяжелым почти, как она сама, твердая и решительная. Серверджина смеется и разъясняет все эти тонкости Яну, который тоже что-то говорит. Но она, если честно, его не слышит. Или не хочет слышать.

У него на лице, кажется, поначалу написано неодобрение. Или ей так кажется, она думает, что это у него написано, а на самом деле у него такое непроницаемое выражение - ну совсем, как у его отца. Только у Велигда Лайтмера еще и взгляд такой тяжелый, что убиться хочется, но Серверджина никогда под ним не сгибалось, а у Яна он светлый, чистый.

Вообще не такой, как его отец. И в то же время такой же.

Об этом она тоже ему рассказывает.

Серверджина вообще многое Яну рассказывает. В этом нет особой необходимости, это вообще ему вроде бы знать не нужно, но… Почему бы и нет. Каждому человеку иногда хочется облегчить душу. В какой-то момент в Серверджине даже взыгрывает любопытство: не испугается, не уйдет ли. Не упорхнет ли, узнав, что скрывается в ее темных омутах?

Она смеется - и не жалеет его. Рассказывает что-то о правилах закрытых сборищ, рассказывает о голубых таблетках, подбрасываемых в алкоголь, рассказывает и о том, что она, кстати, предпочитает крепкий, хорошо выдержанный, урожайных годов алкоголь, что разливают в бутыли, которые расходятся по приватным коллекциям и которые подают в хороших, известных ресторанах, чьим хозяевам Серверджина лично жала руку.

И о том злополучном дне, когда получила Энчантикс, о своих невысказанных догадках и нежелании знать, что произошло на самом деле.

- Думаешь, я слабая? - смеется она, и ее совершенно, на самом деле, не интересует, что он ответит.

Может, и слабая. Может, разумная. Какая разница, в общем-то, никто уже ничего не докажет. А совесть, вопросы морали? От этого не убежишь, с этим жить, и если от того, что прописано в законе, можно спрятаться, то от того, что, возможно, ты совершил… От этого не скроешься. Не знаешь, и дышится легче.

- Мне все равно, - отвечает она за него и продолжает дальше.

На самом деле, кажется, говорит только она одна, а он только молчит, может, даже говорит что-то делает, но Серверджине неинтересно, она только иногда с интересом тянется к его лицу и пробегается по нему пальцами, очерчивая контур. Не Велигд Лайтмер, а вроде и Велигд.

“Знаешь, я трахалась с твоим отцом. Знаешь, я хотела, чтобы твой отец бросил твою мать и оказался со мной. Знаешь, в своих снах я так и сделала, они разошлись, а я подобрала его и сделала для него больше и лучше, чем все те, кого он знает здесь, в реальной жизни. Больше, чем твоя мать. Ты не Велигд Лайтмер, но тоже, в общем-то, неплох”.

Она даже прикасается к нему губами - просто потому что хочется зачем-то его поцеловать. И усмехнуться, совершенно ведь не отпрянет. Но уже и не застывает, отвечает. Освоился? Возможно.

“Вот ты представляешь свою Цюрик, а я сбегала в свои сны, чтобы трахаться с Велигдом Лайтмером”.

Про сны она рассказывает ему тоже. Смеется, отпивает из бокала еще и рассказывает. Тщательно: и про магию, которая позволяет считать человека, и про способность моделировать свои видения.

Вот здесь, кажется, она впервые за весь вечер его слышит.

- Ты должна остановиться, Серверджина, - говорит он, нахмуриваясь, - судя по тому, что ты рассказываешь, твоя магия творит опасные вещи. Это может плохо закончиться. Не позволяй себя затягивать.

Дракон, ну какой ребенок. Она отмахивается от его слов, как от назойливой мухи: нашел время, когда и кому читать наставления. Много он знает. Ну, может, со стороны и звучит пугающе. Может быть.

И она продолжает говорить про сны, а Ян продолжает просить ее остановиться. Говорит про то, что раньше бегала к Велигду чаще, сейчас, однако (сама удивляется, когда произносит это вслух), не бегает вообще, это тема закрытая. Или почти? Непонятно. Но сны - это такое… Ее. Он опять просит ее остановиться.

Она снова отмахивается от его слов. Время летит, и томительная темнота, ясность-замутненность взгляда спадает, Серверджина встречает этот этап с неудовольствием, будто что-то горькое. На Лайтмера ей почему-то смотреть не хочется, горько и неприятно. Может, потому что он видел ее такой, может, потому что все это слушал. Может, потому что сейчас он начнет читать ей нотации… Или просто посмотрит неодобрительным взглядом. А может, просто противно. Да, ей совершенно не хочется, чтобы Ян Лайтмер тут находился. Зачем она вообще его притащила?

Послать, послать бы его отсюда вон. Серверджина говорит ему убираться. Так и говорит, жестко, может быть, даже чуть грубо. Как отрезав. Возможно, после этого он не захочет ее знать. Возможно, скажет, что нет, спасибо, сыт по горло.