– Ты уже стал взрослым, Иса, – и опять посмотрел на него, словно ожидая реакции.
Он тогда ничего не ответил, он не знал, что значит быть взрослым в этом мире. Поэтому он только вопросительно посмотрел на своего отца и перекинул свой взгляд на пустыню, которая завораживала своей бескрайней безжизненностью, но эта безжизненность не пугала его, а почему-то звала и манила. Как может манить неизвестная незнакомая женщина, которую ты еще не встретил, но ты знаешь, что она есть, и ходит где-то по земле, ожидая встречи с тобой. Встречи, которая, может быть, никогда и не состоится.
Отец, верно поняв взгляд сына, сказал:
– Да, ты уже взрослый, я уже тебе ничего не могу дать больше, чтобы ты понял то самое главное, что может сделать человек со своей жизнью. Я тебе не могу сейчас объяснить того, к чему надо стремиться в этой жизни. Потому, что ты уже построил свой маленький мир, в котором чувствуешь себя спокойно и свободно. Поэтому мне трудно будет что-либо объяснить, так как ум твой закрыт неумолимой логикой этого мира. Но ты должен разрушить этот мир. Разрушить для того, чтобы обрести настоящую свободу, которая является единственным даром, который может приобрести человек на Земле. Тем даром, который доступен всем, а дается лишь единицам. Но чтобы воспользоваться этим даром, тебе необходимо все понять самому. Объяснения только все испортят.
Отец еще говорил много непонятных слов, которые из его уст так и сыпались. Казалось, он хотел наговориться перед каким-то событием, после которого у него долго не будет возможности сказать что-либо сыну. Он не просил, чтобы тот что-либо понял из его сложной речи, он хотел лишь того, чтобы он максимально полно запомнил его слова, смысл которых, как он надеялся, сын поймет много позже. Выговорившись, он, наконец, сказал:
– Сын мой, ты уже взрослый. Взрослый в том смысле, что я тебе больше ничего не могу дать. Поэтому завтра на рассвете ты отправляешься с караваном, который идет на восток в далекую Индию. С предводителем каравана я уже договорился. Он доставит тебя в Индию к моему давнему другу Готаме. Путешествие и жизнь в Индии должны тебя подтолкнуть к той цели, о которой я тебе говорил.
Вспоминая сейчас все, о чем тогда говорил ему отец, Заратустра понял, что тогда он дал ему инструкции, которым он, сам, не замечая того, все время следовал. Это позволило ему прийти к пониманию того, что надо стремиться к свободе, ибо только это стремление делает жизнь человека полной, придает ей истинный смысл. Он прочитал много книг, в которых мудрецы и философы размышляли о смысле жизни, но ни в одной из них он не нашел ответа. Но, неосознанно следуя инструкциям отца, он, наконец, почувствовал, в чем заключается этот смысл. Однако этот смысл был так многозначен и широк, нет, вернее сказать, полон, что человеческих слов не хватало, чтобы объяснить его. Сейчас, вспоминая давний разговор с отцом, он понял, в чем заключалась его ошибка, когда он в стремлении излить истину, которая стала ему открываться после той первой ночи, проведенной им вне дворца, пытался словами объяснить ее людям. Он понял, что настоящую истину можно объяснить, лишь поставив человека в такие обстоятельства, когда у него не будет другого выхода. Он подивился искусности отца, который, как он сейчас это видел, ловко подстроил все таким образом, чтобы произошло то главное, что произошло с ним. Только сейчас понял, что все разговоры с людьми об истине всегда будут уходить в пустоту человеческой обыденной жизни. А понимание истины всегда требует выхода за те рамки, которые люди называют человечностью.
Он со временем, много позже того разговора с отцом, понял, что человек, не достигший в течение своей жизни свободы, подобен цветку, который так и не дал плодов. Он теперь прекрасно понимал, что все земное существование имеет смысл лишь тогда, когда каждый миг твоей жизни продиктован стремлением к полноте бытия. Стремлением выйти за рамки того условного бытия, в какое человек с самого рождения втискивается, ибо это необходимо для того, что жить и существовать в обществе. Эти рамки и называются человечностью, но весь смысл существования в обществе и заключается в том, чтобы, развиваясь и живя в этом обществе, найти в себе те силы и ту энергию, которая позволит найти путь за рамки человечности.
Он, тогда еще мальчиком, плохо понимал, что такое свобода, о которой говорил ему отец. Он склонялся к тому, что свобода – это есть отсутствие рабства, хотя смутно понимал, что это не так. Сейчас же, в свои двадцать восемь, он уже очень хорошо знал, что такое свобода, и что она дает, но он никак не мог понять, как можно достигнуть этого. Он знал, что самое главное препятствие на пути к свободе состоит в особенностях того процесса, который называется рождением и смертью. В момент смерти что-то происходит с человеком, и в следующем воплощении он уже теряет весь свой опыт, накопленный в этой жизни. Вернее, этот опыт есть, но он почему-то становится недоступным.
Сейчас, находясь в этой странно комфортной тюремной камере, Заратустра вспомнил первый день своего путешествия через пустыню, ибо он был самым важным и ярким из всех тех десяти, пока караван пересекал эти безжизненные земли.
Отец заплатил предводителю каравана, идущего в далекую Индию, немалые деньги, чтобы тот в целости и сохранности доставил его к своему другу, которого он называл непривычным именем Готама. Оба они, предводитель каравана и отец, понимали, что эта плата не является гарантией того, что мальчик благополучно доберется до далекой страны. Но плата была гарантией тому, что для этого будет сделано многое. Оба они понимали, что для этого предводитель каравана не сделает все возможное, ибо караван для него был более ценен, чем этот мальчик, который только начал жить, и пока ничего из себя не представляет.
Так он думал тогда, сидя на горбе верблюда, которой следовал за верблюдом предводителя. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась безжизненная пустыня. Эта безжизненность нарушалась только одиноким полетом большекрылых птиц, наверняка, падальщиков, которые, медленно кружась, выискивали среди безжизненных барханов те живые существа, которые не смогли устоять против зноя и песка, и пали. Но то ли жители пустыни, которые в этот зной попрятались, были так малочисленны, либо они были так живучи, что ни разу за весь день, пока следовал караван, мальчику не удалось увидеть, чтобы хотя бы одна из этих птиц полетела вниз за добычей. Солнце уже прошло зенит и продолжало неуклонно катиться к своему закату, но до заката было еще далеко, и от прогретого песка и от все еще яркого солнца было так жарко, что все путники, да и мальчик тоже, накинули на головы свои капюшоны, без которых был немыслим походный наряд караванщиков, этих единственных живых созданий в этой пустыне, кто не прятался от зноя, а шел вперед. Весь смысл существования каравана был в движении. Необходимо было пересечь пустыню так быстро, пока не кончились запасы воды и еды. Воду и еду, чтобы не перегружать и так уже нагруженных товаром верблюдов, нельзя было брать в неограниченных количествах. Караван двигался мерно, и неумолимо. Искусство предводителя заключалось в правильном выборе ритма движения и скорости, чтобы, не утомляя верблюдов и погонщиков, все же как можно быстрее пересечь этот самый опасный участок их пути, каким являлась равнина, на которой на сотни миль вокруг не встретишь ни колодца, ни единого зеленного листочка.
Тогда давно, сидя на горбе верблюда, он вспомнил, что как-то, гуляя с отцом, он заметил, если предположить, что в мире нет ничего и никого кроме тебя одного единственного, и также предположить – все, что ты видишь, слышишь, ощущаешь всеми органами своих чувств, является лишь игрой твоего ума, – то никаким образом, логически невозможно доказать противоположное. Тогда эта мысль только позабавила его, но она глубоко запала в его душу. И вот, двигаясь с караваном по пустыне, он вспомнил эту свою детскую мысль, и сейчас она ему показалась не только забавной. Мерное покачивание верблюда, на спине которого он сидел, начало убаюкивать его, и он незаметно для себя впал в сон, но, как понял потом, это был не сон, а что-то другое, другое состояние существования. В этом странном сне он также ехал на верблюде, но перед ним была уже не пустыня…, трудно было назвать, что было перед ним, привычные понятия не подходили для описания всего, что он видел, но видел не то слово, которым можно было бы сказать, как все это ему являлось. Перед его глазами…, нет, не перед глазами – глаза его были закрыты, а перед тем, что внутри его самого все это видело, было пространство, заполненное разноцветными огненными линиями, которые, казалось, шли отовсюду. Эти линии нигде не начинались, и нигде не кончались – они просто всюду были.
