Вдруг с улицы раздался какой-то пугающий хрип. «Громкоговоритель!» – понял я, вспомнив, что его как раз вчера устанавливали на столбе у клуба. На сердце стало тревожно: чего хорошего можно ожидать от громкоговорителя посреди ночи?

Очень знакомый сильный женский голос сказал:

– Граждане, внимание! Никакой паники, огонь до поселка не дойдет, спите спокойно. На фронте без перемен, последние новости будут сообщены утром. До свидания. У микрофона была Валентина Шкарбан.

Тут я совсем успокоился и даже порадовался за тетю Валю: может, там, у этого таинственного микрофона, ей полегче будет, и болезни отступят, как фрицы от Москвы. И все будут ее слушать, можно и музыку включать, боевую, военную: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!»

Мама посмотрела на меня с удивлением:

– Ты чего распелся? Спать иди, завтра пойдем с тобой картошку подкапывать.

Картошку? Значит, она все-таки взошла… Поди усни теперь. Я стал представлять, как мы с мамой копаем картошку, только почему она сказала «подкапывать?» Хотел спросить, но не успел – уснул.

Утром на картошку собрались все – и приезжие, и местные. Все в рабочем, даже девчонки-казашки сняли свои звонкие мониста. Смелые они, эти девчонки. Увидят, что наши ребята играют, тут же подбегают, присаживаются на корточки, смотрят, удивляются. Могут и за рукав дернуть: «А это что?» А это, девушка, у нас «расшибалка», или, попроще, «расшибец». Ставишь монетки друг на друга решкой и лупишь по ним плоской круглой битой. Те, которые на «орла» перевернутся, забираешь себе. Хочешь попробовать? Валяй! И ведь пробовали, шустрые, и получалось у них. Но когда мы в шутку предлагали снять с ожерелья один царский рубль и поставить на кон, девчонки махали руками: нельзя! И как их понять?

Идут теперь идут с нашими мальчишками, самая смелая, лет пяти, спрашивает у Васьки: «А что такое “ясноокая”»? Стоп! И где она это слышала? Ведь только мне по «страшному секрету» читал эти стихи Боря:

Эх ты, степь моя, степь широкая.

Эх, любовь моя ясноокая.

Я похвалил, и Боря засмущался, сказал, что и ей понравилось.

Васька же, мигом что-то сообразив, ответил, не моргнув:

– Ясноокая-то? Ну, дурочка, значит, балда стоеросовая! – И как бы сам с собой бормочет: – Какая же она ясноокая? Черноглазая. Эх, зараза я, черноглазая. Смотри, Владька, песня получилась!

Девчонка с недоумением взглянула на лохматого Ваську и отошла. А я подумал, что это Васька со своими чистыми глазами похож на ясноокого.

Шли мы, шли и дошли до нашего поля. И аж рты пораскрывали. Буйно и невпопад на поле разрослись зеленые, сочные кусты. Коренастый начальник сказал, что картофель еще не совсем созрел, поэтому подкапывать надо осторожно, чтобы не повредить соседние кусты. Мама дала мне лопату, я поднатужился и вывернул пласт вместе с картошкой и гнездом тарантула. Недовольный паук побежал спасаться под другой куст. Женщины, ступая с опаской, окружили меня, заохали. Картофелины были крупные, ядреные, одна к одной, без мелочи.

– Да ее всю копать пора! – радостно сказала Фрося, и коренастый начальник кивнул:

– Через неделю можно.

А потом он хитро улыбнулся, поманил нас, ребят, пальцем и повел на край поля. В лопушистых листьях там лежали зеленые маленькие арбузики! Спелые уже! Таких сладких я никогда не ел. Папа мне объяснил позже, что климат тут особенный – холодная снежная зима и очень жаркое, сухое лето, – поэтому всякие плоды и спешат вызревать, а в размерах увеличиваться им некогда – зима на носу.

Мы и не заметили, как проскочило лето. Пришла осень с ветрами, которые погнали по степи шары перекати-поля. Степь стала голой, пахло горьким дымом и полынью. Картошку мы выкопали, свой мешок поставили в самый холодный угол, чтобы сохранилась подольше. Война снова и снова напоминала о себе: сводками Информбюро, похоронками, а тут еще нам фильм привезли, «Секретарь райкома» называется. Мы, мальчишки, смотрели его много раз, сидя на полу перед самым экраном, так как все стулья в зале занимали взрослые. Из клуба выходили оглохшие, с вытаращенными глазами, ведь перед нами в двух шагах ревели динамики, а лица врагов вблизи были огромные и страшные. Мы знали и про далекий Сталинград, и про Одессу, и про Севастополь, видели разбитые города и сожженные деревни: перед фильмом крутили военную кинохронику. В фойе вывешивали свежие газеты, и каждое утро по радио сообщали последние известия. В бурю центральная связь пропадала, и тогда сводки своим сочным, звучным голосом читала актриса Валентина Шкарбан. И каждый день, в одно и то же время, какой бы ни была погода, шел по длинному коридору нашего дома похудевший, всегда без улыбки почтальон, вестник чьей-то беды. Пронеси, дяденька почтальон, мимо нас черную весть!

В один прекрасный день, как пишут в сказках, тетя Валя сообщила по радио:

– Сегодня в четырнадцать часов в школе будет проводиться запись в первый класс детей из эвакуированных семей. Дети могут прийти самостоятельно или вместе с мамами и родственниками. Не забудьте свидетельство о рождении.

Самостоятельно – значит, одному, без мамы, это понятно: люди мы взрослые, сами как-нибудь до школы доковыляем. А «четырнадцать часов» – это сколько же?

Поразмыслив, я направился к тете Вале. Она сидела в своей будочке перед столом и что-то молча читала – наверное, очередную сводку с фронта. Дочитав, обернулась ко мне. Я поздоровался. Она, кивнув, спросила:

– Сколько тебе лет, Влад?

– Скоро восемь.

– А четырнадцать часов – это сколько? – вдруг задала она вопрос, который мучил меня.

– Сам не знаю… Думаю…э-э-э…

– Вот иди и подумай, а потом самостоятельно приходи в школу. В четырнадцать ноль-ноль!

И это «ноль-ноль» меня как по голове стукнуло. Вспомнил, как в кино военные говорят: «Атакуем в десять ноль-ноль», а не как штатские: «Приду в два или в три с чем-то». Давай, Влад, думай. Цифр у нас на часах двенадцать, так? А если дальше считать, что получится? Тринадцать – это час, четырнадцать – это два… Два! Точно!

В два часа (вот вам!) я сидел на первой парте вместе с Васькой, за нами устроились тетя Фрося и тетя Гриппа с Юлей, моя мама подальше села. Заводских мальчишек и девчонок было больше половины класса, а местных совсем мало. Одетые по-праздничному, они скромно сидели в задних рядах. Ребята-казахи коротко подстрижены, девчонки-казашки в ярких цветастых платьях и с неизменными ожерельями из монет.

Учительский стол пустовал, и не терпелось узнать, какой учитель у нас будет. А ну как строгий и громогласный? Зря мы с Васькой за такую большую парту уселись – нас из-за нее, наверное, и не видно. А может, это и к лучшему.

Открылась дверь, и вошла… Роза. Я вскочил радостно:

– Здравствуйте, Роза!

Она приветливо улыбнулась мне:

– Здравствуйте, ученик Леонов! Здравствуйте, товарищи ученики. Нет, нет, не кричите мне ничего в ответ. Ученики приветствуют учителя, вставая. Как это сделали ваши мамы.

Ребята быстро вскочили, крышки парт хлопнули.

Роза ласково оглядела нас и сказала мягким, совсем не учительским голосом:

– Садитесь. – Крышки снова загрохотали. – Уселись? Вот и хорошо. Давайте знакомиться. Меня зовут Роза Федоровна. Запомнили? Повторите. Так, правильно. Теперь называйте свои фамилии. Не все сразу, начнем с первых парт.

Она посмотрела на меня, и я, вскочив, закричал:

– Леонов! – И тихо добавил: – Владик. Восемь лет. Скоро.

– Хорошо. Владислав Леонов, семи с половиной лет от роду. Так и запишем.

Девчонки и мальчишки вставали по очереди и называли свои фамилии – записывались в первый класс не помню какой, но очень маленькой школы. Кто терялся, тому помогали мамы, бабушки или старшие сестры. Оказалось, что трое ребят уже начинали учиться в Егорьевске, да не доучились – уехали в нашей теплушке на край света. Придется все заново начинать.