Палата была старая. Здание построено в 60-х, последний ремонт сделали в 80-х, крики в соседней палате и медсестры в старой униформе – все говорило о том, что, если даже ты сюда нормальный попал, нормальным ты вряд ли выйдешь. Мысли перескакивали с одного на другое, и я начала размышлять о нормальности. Представьте, что вы идете по улице, видите человека, который громко смеется и одет, как клоун, сбежавший из цирка. Он плюет на мимо проходящих людей и несет в руке пакет с мусором, и вы, естественно, считаете его сумасшедшим. А теперь задайте себе вопрос: «А нормальный ли вы, или вы просто знаете, что такое норма и стараетесь ей соответствовать?» У меня, например, нет ответа на этот вопрос, и никогда не было.
Казавшиеся безумными вещи становились моей реальностью. В палате было влажно и пахло протухшей едой, которая осталась от выписавшихся больных. В коридоре никого не было, а в соседнем здании шел ремонт. В одиночные боксы изредка бегали два санитара, чтобы держать «буйных». Муха…
– Убейте эту чертову муху! – крикнула я.
В коридоре кто-то перешептывался. Я услышала топот. Снова ему плохо.
– Это из-за меня он здесь! – крикнула я.
В отделение для «особо буйных», посетителей не пускали. Человек в одноместной. Коренастый мужчина, с психикой все в порядке, генетика отличная. В тридцать один год он получил первую военную пенсию, чему был несказанно рад. В тридцать два года в горячей точке он руководил военной операцией, естественно, секретной. Потом долго работал под прикрытием, ну не хотели его отправлять на заслуженный отдых, тогда мозги и поехали. Два года пьянства, затем снова армия. А на очередном банкете после девятой стопки водки язык его развязался, он стал разглашать государственную тайну, и ему вызвали бригаду врачей. Через час он уже лежал в психиатрической клинике с непроизносимым диагнозом. Он пролечился, немножко пришел в себя и снова стал пить. Ему прописали групповую терапию, которую вела я. Борцов А. А., теперь я лежала с ним в соседних палатах. Я знала, что такой образ жизни ни к чему хорошему не приводит. Он еще долго продержался. Борцова держали на нейролептиках, в прочем, как и меня.
– Депрессия, – вдруг услышала я.
Худощавая женщина лет сорока лежала на соседней койке и рисовала рукой символы в воздухе.
– Вы мне? – повернулась я к ней.
– У меня депрессия… – ответила она.
– Понятно, – покивала я.
– А у тебя что? – посмотрела я на девушку с перевязанными венами напротив. Она отвернулась к стене и уставилась в одну точку.
– Она и ее парень решили покончить с собой, родители их нашли, ее откачали, его – нет, – шепотом ответила соседка с депрессией, – Маниакально-депрессивный психоз или, если мягко, – биполярное аффективное расстройство… Хотя, какая разница, как это называется…
– Ты врач? – спросила я.
– Нет, отец врач, – сказала девушка.
– У меня тоже, кардиохирург.
– А у меня психиатр. Вера, – и девушка протянула руку с исколотыми венами.
– Кира, – улыбнулась я, но руку не подала.
– ВИЧ, – иронично улыбнулась Вера. – Стой, ты Кира Кравцова? Надо было догадаться по кольцу. Оно во всех журналах мелькало. Тебя не видно было, а кольцо видно.
– Ага, – хмыкнула я и убрала руки под одеяло.
– Кто бы мог подумать. А че ты здесь? Ты ж платье свадебное должна выбирать?
– А ты чего?
Вера не ответила. Мы обе замолчали.
Я стала приходить в себя. Сюда меня привезли из какого-то бара, вроде из «Конторы». Я что-то заказала, что-то созвучное с «катманду» или «баланду», не могу вспомнить. От этого коктейля меня и вырубило. А потом уже палата. Почему так произошло? Я никогда не напиваюсь до такой степени, чтобы у меня начался психоз. Меня скоро должны перевести в одноместную, – вдруг подумала я, – наверное, отец уже позвонил и оправдывается перед главврачом.
– Кравцова, тебя переводят в одноместную, – сказала полноватая медсестра.
– Отец, – подумала я и, честно говоря, была этому рада. Надоели эти сумасшедшие и наркоманы. Сейчас мне нужно будет пойти к психотерапевту. Я сама попросилась. Так, наверное, будет лучше. Я надела больничные тапки, накинула халат и вышла в коридор.
Больница практически не отличалась от офиса, в котором я работала, только здесь пахло кварцем. Где-то в конце коридора были едва слышны голоса персонала, шумел томограф, заполнялись емкости для таблеток, скрипела дверь – все это создавало неповторимую атмосферу умиротворения. Люди передвигались по зданию, принимали пищу, общались, но никто никого не слушал. Разница заключалась лишь в том, что здесь я была своя. Санитары технично выполняли свою работу, лечащий врач исправно интересовался твоим здоровьем. Мне стало хорошо.
Я открыла старую деревянную дверь с ободранной белой краской и перешагнула через порог. Современный ремонт, огромные светлые помещения, приветливые молоденькие медсестры, полы, сверкающие чистотой, и идеально прозрачные окна. Я почувствовала запах денег. Сразу видно – платный корпус. Я дошла до палаты, которая находилась в другом крыле и открыла дубовую дверь.
«Шикарно… Спасибо, папа», – подумала я.
Медсестра уже перенесла все мои вещи и аккуратно разложила их по белоснежным полкам в шкафу напротив моей кровати. Я села в большое кожаное кресло в углу. Назвать палатой эти хоромы у меня не поворачивался язык. Настоящий гостиничный номер класса люкс. Огромное панорамное окно с видом на лес (скорее всего, противоударное), холодильник, микроволновка, стол, стул, ноутбук с выходом в интернет, кровать два на три метра. Все белого или кремового цвета.
Я начала вспоминать, как же я оказалась в этой «Конторе». После ссоры с Ковровым в аэропорту я решила поехать домой к родителям. Пожить там немножко, перезагрузиться. Когда я появилась в городе, мне посыпались звонки. Звонили все. От одноклассников до моего начальника. Трубку я не брала, мне не хотелось всем врать, сообщения я не читала и, чтобы оказаться вне зоны доступа, я решила исчезнуть для всех. Полтора-два месяца в дороге, получилось путешествие. Потом на пару дней вернулась в свой родной город, а после поехала к морю. Почти день в дороге. Помню, что стояла на каком-то обрыве. Был сильный дождь, ветер сбивал меня с ног. На душе как кошки нагадили, как и на том клочке земли. Вокруг никого. Я стояла и смотрела вдаль, восхищалась грозой. Природа была на высоте – гром грохотал, молнии сверкали, очень драматично. Помню, что ждала от Коврова звонка, но он не звонил. Он вообще никогда не звонил, когда я этого ждала. Отношения наши были построены на ожидании. То я ждала его со сделки, то ждала, когда он позвонит. Два дня, три дня, могла и больше прождать. Потом он мне сделал предложение, и я ждала, когда мы поженимся. Потом он уехал в свою лабораторию на острова, и я ждала его возвращения. Потом я поняла, что он уже другой, и ждала, когда он мне это скажет, скажет, что мы уже не можем быть вместе. И никогда, никогда он не поступал так, как я ожидала. Он всегда ломал мои стереотипы.
Пустота съедала меня изнутри, поглощала мою душу. У меня не было цели в жизни, я не видела смысла в существовании не только себя, но и всего человечества. Иногда было грустно. Я думала, что это все непостоянное, ненастоящее что ли. Мне часто казалось, что та жизнь, которой я живу, вовсе не моя, и там, после смерти, наступает другая жизнь, лучше и в той жизни я наконец-то обрету покой.
Я смотрела на солнце, видела его свет, но не ощущала тепло его лучей. Я смотрела на облака и видела скопление водяных паров где-то на высоте семь тысяч метров. Я не верила в искренность чувств. Я вообще никому не верила. Меня восхищала эта картина, она была похожа на ту ненависть, одержимость, которая овладела природой и рвала эту землю в клочья. Ветер был настолько сильный, что я испугалась и отошла от обрыва, хотя это и помешало мне смотреть на бушующие волны, бьющиеся о высокие скалы. Они разбивали все надежды и рвали все нити, которые вели меня к нему. Пена была желто-белой, кипящей. Море было черно-синее, с яркими бликами отражающихся от воды молний, а ветер холодный. Я замерзла и перестала ощущать свое тело. Мне было некуда пойти, а возвращаться обратно к нам в квартиру я не хотела.
