Даи поднялись, не решаясь обсуждать что-либо в присутствии владыки, и безмолвно покинули зал для совещаний, при этом каждый из них понимал, что ситуация в Аламуте заострилась до крайности потому, что впервые за все правление Реордэна Вилара в миссию были вплетены личностные мотивы и аль-шей, и аль-ди, которые как бы и преследовали одну цель, но при этом шли к ней совершенно разными путями, желая радикально-противоположных результатов.
Дэон тоже поднялся и направился к выходу, и старший Вилар даже хотел было приостановиться аль-ди, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию с глазу на глаз, впервые, наверное, со дня рождения сына, желая поговорить с ним именно как отец, но не сделал этого, позволяя альфе уйти. Чем на этот раз был продиктован его поступок, аль-шей сказать не мог, но что-то клокотало в его груди, царапая изнутри демонскими когтями, когда Реордэн думал о том, что Дэон первым найдет Яна, что омега достанется тому альфе, который имеет на него законные права, что сладкого, но такой неприступного, непокорного, несломленного и непоколебимого мальчишку сможет заполучить кто-то другой, подобно заветному трофею. Недостойные правителя мысли. Порочные, как для альфы, стремления. Низменные, как для ассасина, желания. Но Реордэн Вилар уже давно не считал своих грехов, уже заведомо зная цену расплаты за каждый из них.
- Киран! - гортанно прорычал альфа, прекрасно зная, что его незримая тень рядом. Казалось, он даже слышит шорох его длинной мантии, ощущает его близкое дыхание, чувствует его присутствие за своей спиной, и раньше это помогало ему успокоиться, вселяло уверенность, даровало ощущение безопасности, потому что… потому что, кем бы ни был его цепной пес и что бы он ни скрывал под капюшоном от глаз других, только этот ассасин никогда и ни при каких обстоятельствах даже не помыслил бы о предательстве. Но теперь… после слов даи… после всего случившегося… после того, как все его планы рухнули… аль-шей не мог испытывать ничего иного к своему личному рабу, кроме агрессивной, наполненной клубком терзающих его изнутри эмоций, неопределенности.
- Владыка, - мужчина вышел из тени, являя свой призрачный силуэт свету сотни свечей и заалевшему взгляду аль-шей.
Покорность в каждом движении и взгляде. Чуть склонена голова. Руки почтенно сложены и спрятаны в широких рукавах. Ровные и широкие плечи едва заметно опущены, а их контуры сломлены бесформенным балахоном. Высокий рост человека смазывается его подобострастной позой, а могучая фигура, вновь-таки, совершенно незаметна под волнами просторного наряда. И это бесит аль-шей. Бесит так же сильно, как и то, что до этого дня он и не замечал, насколько уродливым делает ассасина это подобие плаща воина. Бесит так, что владыка буквально рычит, понимая, что то повиновение, которым он упивался столько столетий, на самом деле раздражает его, а смирение верного цепного пса подобно подношению, которое нужно принимать, несмотря на то, что оно горько на вкус.
Бесит. Выводит из себя так, что радужка глаз медленно наливается алым, а сердце в груди вновь заходится в шальном беге, разгоняя по венам кровь вместе с яростью. Претит до темноты перед глазами, в которой весь мир сужается до коленопреклоненной пешки, вокруг которой уже пульсируют ментальные магические нити, словно змеи опутывая сильнее тело, которое никогда не знало солнечного тепла и ответного жара тела омеги.
И аль-шей срывается. Кровь гулко стучит у него в висках. Он чует запах покорности и смирения. Запах альфы, сильного воина и ассасина, который готов отдать ему себя – всего и без остатка. Но тело ничто. Тело он может взять. Брал много раз, и каждый раз так и не смог посмотреть в лицо. Преданность – не вечность, она привязана к человеку, но преданности мало. Владыка хочет не безропотности или жертвенности, а искренности, всегда и во всем, именно от этого человека. И душу. Он желал душу своего цепного пса так же, как желал тело Яна Риверса. Но душу он взять не мог, даже тогда, когда брал тело, когда наносил раны и увечья, избавляясь от собственных страхов, от неуверенности, от злости, растерянности и безысходности, когда приказывал, звал и отталкивал, когда отворачивался, чтобы только не смотреть на свернувшегося у его ног, подобно рабу, альфу – его цепной пес, верный своему хозяину до последней капли крови, никогда не подпускал аль-шей к своей душе.
Вспомнилось. Именно сейчас. В тот момент, когда эмоции искали выход. Когда тело требовало омегу. Когда гордость отчаянно металась, будучи поруганной заносчивым мальчишкой. Когда разум уступил зову крови предков, роняя первые капли на черную кожу перчаток из прокушенных губ.
Магия клокочет. Ищет цель. Подбирается к сильному, который именно перед ней становится слабым. Опутывает. Душит. Выворачивает суставы. Впечатывает мягкую ткань в кожу так, что отпечатки не сойдут с неё ещё несколько дней. Обездвиживает. Подымает в воздух. Распинает на аркольнском кресте и хлещет бичами. И снова кровь. Её запах, смешиваясь с ароматом воска, наполняет комнату. Аль-шей дышит. Смотрит и глубоко дышит. Чуть сжимает пальцами подлокотники кресла, словно боится, что сорвется, что столь искушающее зрелище лишит его выдержки, что испортит представление, в своей феерии подобное кровавому пиршеству.
Тонкие алые струйки щекочут кожу, но под безликой тряпкой этого не видно. Только капли. Одна за другой. Превращаясь в цепочку утекающей жизни. Сплетаясь в луже под ногами цепного пса. Блестя в свете сотен свечей и дополняя аромат боли и подчинения пряной ноткой власти и всесилия. Но это не радует аль-шей. Его глаза суживаются до мелких щелок, острые зубы царапают нежную кожу губ, язык жадно слизывает капельки собственной крови, а плоть альфы наливается силой от запаха, вида, позы, предвкушения. И это сладко. Эта боль сладкая. Внутренняя. Необходимая. Как часть, которая может умереть только вместе с ним. Та часть, которой после посвящения было дано исковерканное, лишившее её всех прав и благ имя, которое было так мучительно произносить теми же губами, которые могли долго и нежно целовать бледную кожу альфы.
Очередное воспоминание и шальной толчок сердца. Нити магии беснуются, повинуясь своему господину. Мантия на альфе расходится по швам, лоскутками, клочьями, полами опадая на пол, словно дополнение, украшение к жидкому зеркалу из крови. Рельеф мощной груди очаровывает, и аль-шей с жадностью скользит взглядом от кромки пояса штанов до выпирающих ключиц… и замирает. Не может посмотреть на лицо, и это ещё больше изводит владыку, затуманивая его разум образами и видениями, от которых его не сможет избавить даже сладость мига обладания Яном Риверсом.
Альфа путается. В своих стремлениях, мыслях, желаниях. В горле першит. Нутро сжигает невыносимая жажда. А запах крови все прянее. Все слаще. Все острее на языке, как приправа к основному блюду, которое так и не было подано к столу.
Владыка любуется. Медленно ведет ногтем по подлокотнику. Приподнимает уголки губ, когда видит, как на груди альфы проступает тонкий порез, который тут же начинает наливаться капельками яркой крови. Хмыкает отстраненно. Власть бежит по его венам, и Реордэн Вилар, зная, что это его слабое место, упивается тем всесилием, которое ему дарует ведение распятого цепного пса, тело которого искусно исписано кровавыми рисунками. Но эйфория быстро проходит. Остается только жажда и голод. Сердце замедляет свой бег. Пальцы теперь уже дрожат, а все тело словно сковано… приковано… взглядом… к тому, что он сотворил в порыве, поддавшись искушению древней, но алчной расы.
Словно обессилев, магические нити медленно распутываются. Ноги, торс, руки, шея, роняя изувеченное тело, но несломленную душу в лужу собственной крови, будто омовение в утраченном, за слабость перед тем, кого ассасин должен всю жизнь называть только владыкой.
Аль-шей что-то шепчет и отворачивается. Прикрывает глаза, но даже сквозь плотно зажмуренные веки он видит результат своей минутной слабости. И это ломает его барьер отчуждения. Но только сейчас. В этот миг. Когда подле него лишь верный цепной пес, который будет его тенью до тех пор, пока с изголовья его кровати не слетит белый ворон.
