Накануне ее приезда Виксаныч «трубил Большой сбор» и объявлял генеральную уборку.

– Понимаете, Миша, она уверена, что без нее я здесь зарос грязью. Когда она приезжает, то устраивает форменный шмон, и если только обнаруживает пылинку или пятнышко, то радости и торжеству ее нет предела. Я же всякий раз стараюсь ее огорчить. А для этого приходится убираться с особым тщанием. Обычно мне это удается. Тогда она впадает в истерику. Сначала она ругается на меня за то, что я худой, плохо подстриженный. Ха-ахм! Что там еще она может придумать?.. Да! Что у меня нет телевизора – это она обязательно вспомнит – и что маленький холодильник. Потом она выдохнется, и в ее арсенале останутся только сарказм и мелкие уколы. Обычно это длится не дольше суток. Но если она найдет хоть одну пылинку!.. Тогда весь ее отпуск я должен буду выслушивать нотации, как надо вести хозяйство. Ей уже не нужен будет телевизор. Наоборот, будь у меня телевизор, он только бы мешал ей читать мне лекции по домоводству. Холодильник окажется идеальных размеров, только я совершенно не умею им пользоваться. Вот к каким последствиям может привести одна пылинка! Поэтому самую ответственную работу – протирание книг – я возьму на себя. И не спорте, Миша! Мы их все не успеем протереть. Однако я знаю, куда она заглянет и на что обратит внимание, а вы – нет.

Я не знаю, насколько была огорчена Санстинна – на шмоне я не присутствовал, – однако за «труды» я был награжден тем, что Виксаныч впервые разрешил мне присутствовать на репетиции в театре.

Там, в зале, я и познакомился с Санстинной. Ее язвительные замечания в адрес Виксаныча говорили о том, что потрудились мы недаром. Учитель воспринимал эти уколы с видом полководца, который ожидает полной капитуляции противника и абсолютно безразличен к его последним выстрелам. Пребывая в этом состоянии, он не сразу заметил, что обстановка на сцене несколько накалена.

Репетировали пьесу Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского». Сама репетиция шла по накатанной схеме, однако за кулисами то и дело слышались нервная перебранка и возмущенное шипение.

Артисты любых театров во все времена время от времени ропщут на «режиссерский диктат».

«Актер – творец на сцене, а не марионетка!» – этот лозунг раздается и в Английском Королевском театре, и в Пензенском драматическом.

За англичан я как-то был спокоен, а вот выход в зал пензенских актеров меня насторожил. Их было всего двое, но это были ведущие актеры театра, члены месткома, профкома, худсовета и т. д. Шли они решительно, словно матросы в последний бой.

Подойдя к Виксанычу, исполнитель главной роли внушительным шепотом проговорил:

– Сейчас пойдет финальная сцена, и мы хотим предложить вам домашние заготовки. В конце концов, мы тоже имеем право на творчество. Мы не марионетки!

– Да ради бога! – спокойно ответил Виксаныч. – Я буду только рад, если вы нашли удачное решение. Главное, суметь объяснить это и доказать, если наши решения разойдутся. Я буду приводить контрдоводы, и тогда то, что окажется менее жизненным, должно будет уступить.

В ответ актеры сделали «чрезвычайно церемонный» поклон и удалились.

– Да если б они только видели, как грациозно кланяются мои марионетки, – прошептала Санстинна, – они бы устыдились.

Напомню, что в финальной сцене Кречинский с невестой, наследницей миллионов, ожидает у алтаря благословения папаши. Но в самый последний момент вбегает еврей-ростовщик с полицией и обвиняет Кречинского в мошенничестве. Тот терпит крах, что называется, в двух шагах от миллионов. Выход бунтарей на сцену сопровождался напряженной тишиной за кулисами. Некоторые актеры осторожно вошли в зал и сели позади нас. Таким образом, Учитель, Санстинна и я оказались «в кольце».

Повернувшись к нам спиной, Кречинский настраивался, словно тяжелоатлет перед рекордом. Он тихо перекинулся несколькими фразами с партнерами, что-то ответил стоящим за кулисами. Затем обернулся к нам.

– Мы готовы.

– Мы тоже, – ответил Виксаныч.

На сцене все замерли, а затем почему-то по хлопку Кречинского резко пришли в движение.

Когда появился еврей с полицией, Кречинский замер в огромной паузе, вперив взгляд прямо в меня. От этого взгляда мурашки побежали у меня по спине до самого копчика. Я нервно заерзал в кресле. Даже Виксаныч и Санстинна обернулись в мою сторону.

Но в это время Кречинский завыл. Это был щемящий душу вой. Так воют собаки, когда в доме покойник. Волосы у меня на голове сначала поднялись, а потом заиндевели.

Я твердо убежден, что начал лысеть именно с этого момента. Потому что в следующую секунду Кречинский ухватился за свою шевелюру и так рванул руки в стороны, что в его пальцах остались пучки волос. Не парика! Его собственных волос!

Я был потрясен, раздавлен эмоциями, которые взрывной волной ударили со сцены. Я даже не понял, что кричал, а вернее, выл Кречинский еврею-ростовщику. Сжатые кулаки с торчащими меж пальцев волосами приковывали мое внимание.

Когда все закончилось, наступила звенящая тишина. Актеры, которые прятались за кулисами, вышли на сцену, и весь состав уставился на Учителя.

Виксаныч молча достал папиросу и закурил (особая привилегия режиссеров: только им разрешается курить в зале).

Актеры сошли со сцены и плотным кольцом окружили нас. Виксаныч продолжал молчать. Может быть, в самом деле размышлял, а может, показывал актерам, как надо держать гигантскую паузу.

– Так, хорошо, – наконец проговорил он. – Ну что ж, может быть… – Так говорят, когда что-то не то, и просто подбираются слова, чтобы это объяснить.

Кречинский недовольно фыркнул и обвел актеров взглядом, словно призывал в свидетели «режиссерского диктата». По их рядам прошелестел ропот недовольства, с которого обычно начинаются бунты. Но в этот момент Виксаныч, сильно затянувшись папиросой, вдруг сразу, без предисловий…

– Однажды я набирал новый курс в Ярославском театральном училище. Только что у меня курс выпустился, и вот я набирал новый. Как вы знаете, первый тур длится очень долго. Абитуриентов очень много. И, что самое удивительное, ребята, приезжающие из разных уголков страны, привозят одну и ту же басню. Конечно, не все, но процентов восемьдесят читают, словно заранее сговорившись, одну и ту же басню. Стихи, проза – это все разное, а вот басня почему-то одна. Что интересно, каждый год это разные басни. Один год читают «Стрекоза и муравей», другой год… Нет, вы послушайте! То, что я расскажу, может вам пригодиться… Так вот… э-э-э, другой год – «Ворона и лисица», третий – что-то там еще. Так вот, в этот год была «Лиса и виноград». И вот в комнату, где сидим мы, приемная комиссия, входит девушка. Я не могу вам описать, как она была красива! Это… это настоящая русская красавица! Розовощекая, голубоглазая, ну до того милая!.. Нет, вы понимаете, есть очень красивые девушки, и очень многие из них идут в театральные вузы. Так что я повидал многих. Но такой!.. Словом, это была необычайно красивая девушка. Мы с директором – а директор мой большой друг, и он тоже был в приемной комиссии – мы с директором прямо залюбовались ею.

– Вот-вот, расскажи, как вы с Фирсом распустили слюни, – не преминула уколоть Санстинна. Видимо, сутки еще не прошли.

Однако ее укол возымел неожиданное действие. Актеры явно заинтересовались и расположились слушать. Кто уселся прямо на пол, кто влез на сцену, с задних рядов перебрались вперед, чтобы не только слышать, но и видеть.

– Так я и рассказываю! – воскликнул Виксаныч. – Э-э-э… и вот девушка начала читать свою программу. Начала с басни «Лиса и виноград». А мы уже вторую неделю слушаем эту «Лису». Так что мы слегка, как теперь говорят, «притухли»… Но как она читала! Как она смотрела на виноград, как ей хотелось этого винограда! Короче говоря, когда она закончила, мы объявили перерыв и всей комиссией кинулись в буфет. Прозу и стихи она читала уже на втором туре, и вновь мы были потрясены! Какие данные! Мы предложили ей сыграть небольшой этюд с партнером. Что-то вроде первого свидания, сейчас не помню точно, небольшой этюд. Но как только вышел парень, она так покраснела!.. Боже мой! Она что-то лепетала – понять было трудно – но это было так очаровательно! Получился этюд гораздо интереснее того, что предложили мы! Стали ее расспрашивать, кто она и откуда. Оказалось, она из Сибири. Из маленького городка под Омском, из семьи староверов. Стало понятно, почему она так смущается в любовном этюде. Она с семьей раньше вообще жила в тайге, и только болезнь матери заставила их перебраться в городишко. Там она пошла в школу и там впервые увидела драмкружок. И стала грезить театром. Но отец, когда узнал об этом, сильно ругался и категорически запретил ей ходить в этот кружок. Одно время он даже в школу ее не пускал. Но пришли учителя, директор, и после долгих уговоров и угроз школу для нее они отвоевали. Но каждый день после уроков он приходил за ней, чтобы, не дай бог, она не осталась на кружок. А она продолжала мечтать о театре. И когда закончила школу, решила поступать в театральное училище. Что тут началось в доме! Отец кричал, что он проклянет ее, что не даст ей ни копейки, что спрячет документы, и ее все одно не примут, что убьет ее, в конце концов, собственными руками!