На окраине сознания с негромким щелчком начинает мелькать воспоминание. Не его, а будто проекция… Проекция чужой боли.

Он видит как какой-то парнишка ухмыляется. В руке чувствуется лёгкий укол, а затем по телу проходит судорога. Все органы, нервы, ткани — активизируется всё. Максимально.

Он чувствует бодрость.

Какой-то шум и тело резко промокает. До нитки. От жидкости пахнет крайне отстойно. Опасно даже.

— А теперь, гори…

Этот милый паренёк с опасными и слишком злыми глазами поджигает спичку обок коробка и, послав воздушный поцелуй, кидает её ему.

Он хочет отскочить, или поймать, или сделать что-то ещё…

Но руки не сдвинуть. И шаг не сделать.

Через один миг он уже и сам вспыхивает как большая, долго играющая спичка.

Воспоминание обрывается, будто старая плёнка.

И его мощные лёгкие рождают крик ненависти и боли. Он рвётся, чувствует слёзы на щеках, которые через миллисекунду тут же сгорают, и буквально воет. Не стесняется своей слабости, потому что стеснятся некого. Ведь вокруг никого.

Вокруг пусто.

Он хочет молить о пощаде, хочет выкрикивать ругательства и слова агрессивной беспомощности… Но он забыл.

Он не помнит, как говорить. Не знает, как извергнуть из себя что-то помимо крика и вопля, которых он даже не слышит.

Всё его тело — один большой ожог. Он не знает, почему до сих пор чувствует, почему ещё не отключился или не умер.

Он хочет смерти.

Или прощенья.

Только не этой муки. Чего угодно только не этой муки, пожалуйста!

Говорят, к боли можно привыкнуть. К постоянной боли можно привыкнуть…

Чёрта с два! Лгут, врут, обводят вокруг пальца!

Боль выматывает. Она усмехается, ласкает своими тонкими пальцами, оставляя на твоём теле свой ужасный яд, и медленной соблазнительной походкой проникает в разум. Туманит его, обволакивает, заставляет зациклиться на собственном спасении, заставляет забыть о любой другой, даже слишком великой и моральной цели.

Боль делает слабым. Постоянная боль делает слабым.

Он хнычет. Молча. Как младенец, но по-другому.

Никто не отобрал у него игрушку, никто не запретил ему смотреть мультики и он не упал и не поставил себе ссадину на коленке…

Он чувствует, как огонь затухает. На руках больше нет оков из прикосновений того самого, жестокого, но равноправного владельца пламени, но он всё равно не хочет шевелить ими.

Он всхлипывает, чувствует как слёзы бегут из уголков глаз и смачивают его оголённое подгорелое мясо на висках и черепе. Он чувствует, что, похоже, уши безвозвратно сгорели…

Губы, кровоточащие, заливающие рот солью с привкусом металла, кривятся в попытке издать какой-то звук. Какое-то слово…

Ему всё ещё больно. Но уже не так.

Он понимает, что это были не его воспоминания. Что это были не его чувства.

Понимает, что это — плата. Ни больше. Ни меньше.

Медленно притянув ладони к груди, Стайлз тихо скулит от ощущения чистой кровоточащей плоти, что соприкасается с такой же, и поворачивается набок. Подтягивает к себе колени и стонет…

Кажется, оголённые мышцы на спине рвутся.

Везде, где кожа соприкасается с кожей, становится липко. Он чувствует как вытекающая сукровица медленно склеивает прижатые друг к другу части его тела. Он чувствует как становится почти неподвижной поломанной куклой. Сукровица подсыхает довольно быстро…

Он не знает, сколько лежит так. Он потерян для себя, для мира… Он потерян во времени.

Тихо вздрагивая, без остановки, Стайлз плачет. Всё возвращается. Накрывает его девятиметровой волной, но она не приносит облегчения. Проходит через него, будто сквозь сито, оставляя на поверхности рядом светло-розовые мутные разводы.

Он вспоминает, что было до и что было после. Теперь вся его жизнь — две несовместимые половинки.

Он размышляет, хочет стать лучше, обдуманнее и сдержаннее в будущем. Он знает, что, скорее всего, у него нет будущего…

Он хочет умереть.

Тихо-тихо, даже не шёпотом, просто дрожью от холода он вымаливает:

— Пожалуйста…

Без интонации, без надежды, без веры.

Он просто произносит это и хочет уйти. Куда-нибудь туда, где не нужно будет думать, мечтать и вспоминать; принимать решения, потом отвечать за них; причинять кому-то боль, не нарочно и случайно.

Куда-нибудь туда, где не нужно будет… Существовать.

Он так искренне и чисто хочет уйти, что…

Тьма забирает его.

×××

Вздрогнув, Стайлз вдыхает. Выдыхает.

Под боком холод, а в одно из верхних рёбер упирается что-то твёрдое. По ощущениям, будто пуговица.

Медленно перевернувшись на спину, он выпрямляет ноги и кладёт руки на поверхность. Глаза открыть не решается.

Под подушечками пальцев обычный пол. На его бёдрах обычные джинсы, а на теле футболка и привычная рубашка поверх. Подушечки проходятся по материи, замирают тактильной фиксацией на одной из маленьких пуговок…

Сглотнув, он всё же распахивает веки. Свет широкой люминесцентной лампы приглушён, но по чувствительным глазам бьёт так, что Стайлз тихо стонет и закрывает лицо руками. Аккуратно садится.

Проходит несколько мгновений, прежде чем он может толком рассмотреть всё, что вокруг него.

И первая мысль — нереально.

Потому что он сидит посреди школьного коридора. Прямо на полу.

Медленно поднявшись, парень хватается за стену и ждёт, пока зрение перестанет играть с ним в догонялки. Утирает слезящиеся глаза, ищет взглядом часы, висящие на стене.

Стрелки идут. Время показано. Механизм тикает.

Доходит не сразу, но через какие-то секунды Стайлз понимает, что не так… Обычно почасовой, а не против. Обычно на стене, а не на потолке.

Вздохнув, он трёт переносицу и, мягко оттолкнувшись от стены, делает первые слабые шаги вперёд по коридору.

Ноги будто не его. Кости будто из пластилина, мышцы слишком слабые. Он чуть хромает.

Как и ожидалось, все пройденные им коридоры пусты. Все двери классов закрыты. Везде стоит оглушающая тишина.

Когда в мутном стекле за дверью одной из классных комнат, мелькает какая-то тень, Стайлз дёргается и отшатывается. Втирается спиной в ряд шкафчиков и медленно сдвигается, не меняя направления. Он не может оторвать глаз от злополучного кабинета.

Мысли сходить и проверить даже не возникает. Хотя и со всеми остальными мыслями тоже сложно. В голове будто вата. Облитая высохшим, просроченным клеем.

Дойдя до конца коридора, он заворачивает, а затем выглядывает из-за угла назад и долго стоит и смотрит. Напряжённо буравит глазами светло-коричневую дверь с мутной стеклянной вставкой и выжидает. Где-то внутри рождается предчувствие чего-то нехорошего.

Между лопаток стекает капля пота, и следом за ней поверх рубашки его позвоночник ненавязчиво оглаживает чья-то ладонь. Исчезает.

Он вдыхает и давится воздухом. Резко зажмуривается и врезается лопатками в стену. Прислушивается, пытаясь разобрать что-то за судорожным громким звуком своего собственного испуганного сердца.

Но ничего не слышно.

Глаза открывать не хочется.

До невозможности хочется открыть глаза.

Он сжимает ладони в кулаки, пытается отрезвить себя, тыкая короткими ногтями в мягкую плоть ладоней. И набирается смелости.

Всё-таки набирается смелости.

Перед глазами коридор. Пустой. Первоначальный.

Стайлз быстро оглядывается, делает несколько шагов в сторону от поворота и угла. А затем медленно съезжает по стене на пол. Подтаскивает к себе колени.

Взгляд плывёт и мутнеет. Попытки сконцентрироваться на часах на потолке ничего не дают, но ему кажется, что время там так и не изменилось. Становится страшно и холодно. Он обнимает себя руками.

Уверенность в том, что пройденные коридоры не могли привести его к изначальной точке отсчёта, железная. Неоспоримая.

Он опять застрял в своём очередном дрянном сне. Он опять не знает как выбраться. Как понять, что уже выбрался.

Попытки собрать себя в кучу ни к чему не приводят. Руки становятся слишком тяжёлыми, чтобы отлипнуть от прижатых к груди коленей и утереть слёзы. Стайлз сглатывает ком в горле и опускает голову. Роняет её, теряет. Также как потерял всё, что у него было…