Заметив, что я его разглядываю, Агацума заставляет себя вновь принять обычный невозмутимый вид. Помаячив у стола ещё немного, ложится на плед, вытягивается и кладёт руку за голову. Пару раз моргает, глядя в потолок, и закрывает глаза. Мне не слышно даже, как он дышит. Допив чай, отставляю чашку подальше на пол и сам укладываюсь.
Чем дольше лежу, тем явственнее ощущается уже, к счастью, покидающая меня боль. Дьявольское блаженство. Никогда не думал, что можно испытывать удовольствие от боли — чувствуя, как она отступает, возвращая мне клеточку за клеточкой моего же тела. Когда голова перестаёт болеть зверски и начинает болеть не больше обычного в пасмурную погоду, отмечаю, что спать на полу не слишком мягко. Хоть футон и толстый, гладкость пола остро отдаётся в лопатках и пояснице. Какое-то время я шевелюсь и ёрзаю, стараясь устроиться. Потом поворачиваюсь набок, случайно открываю глаза и вижу, что Соби тоже лежит на боку, спокойно глядя на меня.
Занавесок у него нет — благо окна на запад выходят, — и с каждой минутой в комнате становится всё серее. В ленивом предутреннем свете черты его лица кажутся необычайно мягкими. Брови, вопреки обыкновению, не выглядят прямыми изломанными линиями, скулы не напряжены и губы не слились в единую ровную полоску. Взгляд чуть расфокусирован — наверное, из-за отсутствия очков, но зрачки неподвижно застыли на мне. И ресницы опускаются всё плавнее и медленнее.
За окном принимается чирикать птица, но где-то совсем вдалеке. Появляется методичный шелестящий звук, и я не сразу понимаю, что это всего лишь уборщик взялся за метлу, чтобы очистить дорожки от листьев. Похоже, начинает он с восточной части комплекса, потому что до моих окон обычно добирается, уже когда я просыпаюсь. До наступления полноценного утра ещё далеко. Все, кто участвовал сегодня в тренировке, наверняка уже уснули, а те, кого эта ночь не коснулась, ещё не пробудились. Только мы с Соби зависли между ночью и днём на небольшом пространстве жёсткого пола. Но вскоре усталость одерживает окончательную победу. Соби моргает всё реже, пока его глаза не закрываются совсем. Последнее, что он видит, прежде чем провалиться в сон, — моё лицо. Последнее, что вижу я, — намёк на сонную улыбку на его губах.
Соби, помнишь, ты обещал показать мне волшебство? Не забудь о своём обещании. Потому что сам я об этом никогда не попрошу…
Как ни странно, просыпаюсь я первым. Ещё не подняв веки, шевелюсь, чувствую под лопатками жёсткость постели и в момент вспоминаю, где нахожусь. Тут же и замечаю, что чего-то не хватает. Ах, да. Дикой головной боли, которая за остаток ночи полностью сошла на нет. Сев на футоне, потираю глаза и поворачиваюсь к Соби. Он всё ещё спит, лёжа на боку и положив правую руку под голову — даже позы не поменял. А на улице уже вовсю кипит жизнь: снизу доносятся детские голоса и эхо шагов по тротуару. Все старшие ученики, ясное дело, ещё отсыпаются и не спешат вытаскивать себя из постели к завтраку. Хотя какой, к чёрту, завтрак? Наручные часы показывают мне второй час дня.
Выбравшись из-под одеяла, первым делом навещаю туалет. Совмещённая с ним ванная выглядит так же аскетично, как и комната: самой ванны здесь нет — лишь душевая кабинка с занавеской вместо дверок, раковина с уродливыми трубами, уходящими в пол, и унитаз. На крючке висит единственное полотенце, так что лицо и руки приходится вытирать туалетной бумагой. Все банные принадлежности спрятаны в шкафчик за зеркалом, на бортике раковины нет ничего, кроме мыла, — даже стакана с зубной щёткой. А ещё здесь очень чисто: ни грязных разводов у слива, ни застрявших в нём волос, ни пыли. Как будто ванной комнатой пользуются редко и только по необходимости или маниакально драят её каждый день, из-за чего она похожа скорее на санузел в номере гостиницы.
Да, я в курсе, что в чужих вещах копаться нехорошо, но, кажется, вопрос со «своим» и «чужим» в отношении Бойца я для себя уже прояснил. Так что без зазрения совести исследую зазеркальный шкафчик, рассматриваю тюбик с зубной пастой, читаю этикетку дезодоранта — и не нахожу совершенно ничего занятного, кроме туалетной воды. Когда гладкий серебристый флакон оказывается у меня в руках, долго принюхиваюсь, смотрю на название — «Kenzo» — и хмурюсь. В запахе отчётливо прослеживается что-то цитрусово-чайное. Интересно, с чего я взял, что это дикая вишня? Ну, да какая разница?..
Выйдя из ванной, останавливаюсь посреди комнаты, в раздумьях глядя на спящего Соби. Разбудить его — нет? Оно и понятно, почему я проснулся раньше: Агацуму вчерашняя тренировка вымотала сильнее, а Силой я не делюсь, поэтому его регенерация происходит во время естественного сна. Ладно, пусть пока дрыхнет, я-то уж найду чем заняться.
Строго говоря, заняться у Соби нечем. При беглом осмотре комнаты не нахожу даже книжек, кроме нескольких учебников. Я могу просто уйти к себе, чтобы принять душ и выпить чаю. Но во-первых, чаёвничать можно и тут, а во-вторых, хочется окончательно прийти в себя, прежде чем встречаться и разговаривать с кем-то снаружи: уверен, стоит мне сделать шаг на улицу, тут же наткнусь на кого-то, кто полезет с расспросами, и мне ещё очень повезёт, если это будет не Минами. Поэтому, отринув вариант с тихим бегством отсюда, отправляюсь к столу ставить чайник.
Пока он закипает, бездумно вожу глазами по сваленным в кучу наброскам, раскиданным по столешнице кистям и многочисленным заляпанным краской баночкам, а в голову в это время лезут какие-то чудные мысли. На самом деле удивительно, что мне удалось заснуть, потому что этот нехитрый процесс становится невозможным, если в комнате, помимо меня, находится кто-то другой. Это с Рицкой я могу спать хоть в одной постели, но в иных случаях все попытки заканчивались суровой бессонницей. Если неподалёку лежал кто-то посторонний, пусть и спящий, мне моментально становилось жарко и душно. Хотелось сорвать с себя одеяло, но без одеяла чувствуешь себя уязвимым и как будто голым, и тогда сон не идёт ни в какую.
Именно поэтому я не люблю ездить куда-то на ночных поездах, когда всё купе дружно храпит, а ты пялишься совой в окно и считаешь минуты до прихода рассвета. Так было ещё в детстве, даже ещё до того, как родился Рицка. Пока я был маленьким, не задумывался, почему так, а когда попал в Луны, Томо дал мне подходящее объяснение ещё в первую нашу встречу. Ну да, не люблю людей; да, они меня напрягают; да, чувствую на подсознательном уровне угрозу — что же теперь поделать? Только не ложиться ни с кем в одной комнате. И то, что я спал в паре метров от Соби, ещё вчера днём показалось бы мне странным, а с нынешнего утра странным не кажется уже практически ничего. Включая и то, что Соби, после наказания на виду у четверти школы, вместо того, чтобы послать меня куда подальше, потащил отсыпаться к себе. Видимо, Связь всю ночь хорошо себя вела, потому что сейчас на мне не осталось даже следа от оков.
Вода в чайнике пузырится, щёлкает кнопка. Кинув в чашку ложку жасминовой заварки, заливаю кипятком и жду, пока настоится, за неимением стула прислонившись к столу. В принципе, этот стол, составленные под ним картонные коробки и мольберт — единственное, что тут можно поизучать, пока я основательно не заскучал. Взяв чашку и сделав первый глоток, подхожу к мольберту и срываю светлую ткань, которой завешена стоящая на нём картина.
Это пейзаж, нарисованный маслом, судя по всему законченный. Абсолютно безынтересный. В картине нет ничего, что отличало бы её от штампованных китчевых открыток для туристов. Я бы даже на рабочий стол такую заставку не поставил. Просто деревья, просто трава, просто огненно-красный закат. Кстати, такой закат я недавно наблюдал, пару недель назад, когда случайно наказал Соби после моей стычки с Кинкой. Тогда Агацума явился ко мне с пятном краски на рукаве, постоянно на небо поглядывал, словно боялся упустить какой-то момент. Вероятно, как раз и малевал этот шедевр. Приглядываюсь — и действительно. Это наверняка то самое дерево, растущее аккурат перед входом на пропускной пункт. Если бы изображение было чуть «левее», был бы виден и кусок забора. Кажется, Агацума убил на картину несколько дней. Спрашивается, зачем? Ведь хрень же вышла полная.
