— Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир ещё более нужен, нежели нам.

Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:

   — Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные действительно уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости... Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжение негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.

   — Это прошлое, граф, — отмахнулась Екатерина. — Теперь же остаётся помышлять о скорейшем и лучшем поправлении упущенного. Инако дело окажется в самом важном кризисе, какого со времён императора Петра Великого для России не бывало.

   — При определённом течении дел — кризиса не миновать, — согласился Панин, понимая, к чему клонит она. — С одной стороны, если не ускорить мир — война с Портой, вопреки истинным склонностям обеих держав, загорится вновь. И, может быть, с большим жаром, нежели до сего была, по причине умножения наших забот от Швеции.

   — Да, шведскую карту султан непременно разыграет, — проронила Екатерина.

   — С другой стороны, — продолжал рассуждать Панин, — весьма опасные аспекты от северного соседа, обуздываемые по сию пору вероятностью скорого нашего мира с Портой, получат приращение. Когда молодой король узнает, что с разрывом мирного конгресса негоциация закончилась бесповоротно и надежда на мир утрачена, он может учинить действительные неприятности империи... Есть здесь и третья сторона... Испорченное в Фокшанах дело затруднит производимую в Крыму негоциацию с татарами и продолжит содержать татарские умы в нерешительности и волнении. Уже ныне открывается осязательным образом, что татары не чувствуют ни нашего благодеяния, ни цены даруемой им вольности и независимости. Более того, привыкнув к власти и игу Порты, они внутренно желают под оные возвратиться. Один только страх присутствия нашего оружия удерживает их от явного в том поползновения... Вот и выходит, ваше величество, — заключил Панин, — что доколе война с Портой продолжится — в ней натурально произрастать будет корень к новым непредвиденным случаям. Кризис нельзя допустить до крайности!

   — Войну надобно кончать! — властно сказала Екатерина. — А господину Обрескову, способности и благоразумное искусство которого не раз уже проверено, тем не менее следует предписать проявить особую осторожность, дабы не доводить негоциацию до нового разрыва.

   — Но и не показывать излишнее с нашей стороны искание мира, — деловито заметил Панин. И пояснил: — Чтобы не вызвать прежнего упорства турок, могущих расценить это как слабость.

   — Инструкции, данные для Фокшан, остаются в силе и для Бухареста, — сказала Екатерина. — И пункты, и порядок их прохождения должны быть неизменными!

   — Но турки могут потребовать возобновления негоциации с того места, на котором она прервалась — с артикула о татарах.

   — В таком случае следует уступить их желанию, — вздохнула Екатерина. — Како-ов мерзавец!

Панин вздрогнул, быстро взглянул на неё и тут же расслабленно ухмыльнулся: застывшие, немигающие глаза Екатерины, брезгливо-горестное выражение отрешённого, обращённого куда-то в прошлое лица дали понять, что последнее восклицание относилось к Орлову, загубившее му конгресс.

   — Осмелюсь заметить. — Панин бесцеремонно вернул мысли Екатерины к прерванному разговору, — фокшанский разрыв показал, что султан скорее готов подвергнуться неудобствам и опасностям продолжительной войны, нежели, при объявлении татар вольными, пресечь всякое с ними наружное сопряжение, вопреки правилам магометанского закона.

   — Что вы предлагаете? — очнулась Екатерина.

   — Принимая во внимание султанские капризы, настоящий кризис дел, непостоянство и ненадёжность татар, негоциация с которыми, как пишет Щербинин, встречает бесконечные трудности и препоны, нужно и выгодно нам в свою пользу обратить домогательства Порты о сохранении ей инвеституры над новыми крымскими ханами. На таком основании, когда Обресков с достоверностью прознает, что турки во всех других статьях склонны удовлетворить нашим желаниям, он может согласиться на требуемое Портой испрашивание ханами султанского соизволения на избрание по правилам шариата.

Екатерина недовольно возразила:

   — Но это же означает прежнюю зависимость Крыма от Порты! Младенцу ясно, что испрашивание дозволения есть не что иное, как возведение на ханский престол только тех особ, которые будут угодны султану. Значит, любой хан, настроенный в нашу сторону, станет отвергаться. А причину для этого султан найдёт.

Сравнение с ребёнком было обидным, но Панин ответил спокойно:

   — Обресков уступит только тогда, когда выговорит у турок справедливую замену: чтобы Керчь и Еникале с околичной землёй на вечные времена стали нашими... Нашими.

   — А ежели необходимость потребует умножить цену уступки нам помянутых татарских мест?

Панин ответил почти не раздумывая:

   — Отдадим в придачу Бендеры!

Екатерина передёрнула округлыми плечами: напоминание о Бендерах, обильно политых русской кровью, было не самое приятное. Но ещё больше её поразила безапелляционность слов графа — речь шла о крепости, которую покорил его брат Пётр Иванович.

   — Вам не жалко?

Вопрос прозвучал двусмысленно, но Панин ответил достойно:

   — Благополучие России не в Бендерах состоит!

— Тогда напишите Щербинину, чтобы особо не усердствовал... Когда договариваются хозяева — мнение лакеев не спрашивают!

Панин так и поступил.

«Пускай татары в предстоящей с вами негоциации упрямятся и затрудняются, — говорилось в его письме Щербинину, датированном 28 сентября. — Узнав в своё время о учинённом между обоими дворами условии, конечно, и успокоиться принуждены будут. Следовательно, и вашему превосходительству также тянуть и продолжать оную негоциацию надобно же или же оставить в молчании, стараясь только как скорее получить от хана акт, о крымской независимости свидетельствующий, а затем просвещать понятие татар в рассуждении превосходства свободного состояния перед рабским...»

Август — ноябрь 1772 г.

Весь август и сентябрь Веселицкий провёл в переписке с ногайскими ордами, а затем в увещеваниях прибывших в Бахчисарай депутатов.

К этому времени позиция Петербурга по отношению к ордам претерпела изменения. Если в минувшем году их перевод на Кубань объяснялся необходимостью беспрепятственного и скорого прохода в Крым Второй армии и рисовался мерой временной, вынужденной, то в инструкции, данной Щербинину перед отъездом в Бахчисарай, чётко указывалось, «чтоб сии татары навсегда тут, где теперь находятся, а именно на Кубанской стороне, остались». Секретная инструкция разглашению не подлежала, и ногайцы, естественно, не догадывались, какая им была уготована участь. Таким образом, орды, составлявшие главную силу ханской конницы и прикрывавшие полуостров с севера, отдалялись от южной границы империи и оставляли Крым совершенно оголённым. Но это было не всё. Инструкция требовала от генерала оказать посредничество для постановления между Сагиб-Гиреем и ордами договора, который бы ясно определил, «коль далеко ханская над ногайскими ордами власть простираться может». Пределы этой власти должны были, с одной стороны, обеспечить содержание орд в порядке ханом, а с другой — сохранить в каждой орде власть собственных начальников «для соблюдения сих орд в некоторой от Крыма особенности, лишающей хана способов, при какой-либо против союза с нашей империей поползновенности, тотчас сии орды в свои ряды обращёнными видеть».