В половине двенадцатого я стал разыскивать Хайндрика. Нам пора было уходить. Но Михаэль поймал меня и велел зайти к Конраду в студию.

Я поднимался по лестнице с тяжелым сердцем. Конрад был уже там.

— О чем вы говорили с Лёвенштайном? Альберт сказал, что Фортинжере был с тобой груб, — спросил он, заметно нервничая.

— Князь всего лишь объяснил мне, что происходило в последнее время. Не волнуйся. Все хорошо. Не трать на меня время сейчас. Тебе еще надо загнать зверей обратно в клетку, — мягко сказал я, видя на его лице облегчение.

— Я люблю тебя.

— Я тоже, но не дай понять это Фортинжере, он и так уже думает, что я делаю тебя мягкотелым, — шепнул я, целуя его в щеку.

— Мягкотелым? Как плохо они меня знают, — усмехнулся Конрад. — Поезжай с Хайндриком в город. Увидимся вечером.

— Да, каким-то вечером. Хорошо бы это случилось до воскресенья, — я пожал плечами, а он поцеловал меня в лоб и ушел.

Через несколько минут послышался стук в дверь. Хайндрик.

— Минуточку. Я переоденусь и выйду.

Да уж, в прошлом году в Макдональдсе мы с Алексеем в своих темных костюмах выглядели так, словно люди-в-черном захватили город.

— Нет необходимости. Этот костюм вполне подходит для «Рая». Сегодня ты обедаешь с Софи Мари Ольштын, старой знакомой герцога. Возьми свою папку с рисунками и акварелями. Она сейчас в городе и хочет посмотреть твои работы.

Хайндрику почти удалось сделать то, что не удалось ни Лёвенштайну с его откровениями, ни Конраду с его перепадами настроения — меня едва не хватил удар от его манеры вождения. Обычно швед водит очень аккуратно, но сегодня мы опаздывали, и он решил, что машина — это ракета.

— Напомни мне больше никогда с тобой не ездить, — сказал я, когда он высадил меня у отеля. Хайндрик выпрыгнул из машины и бросил ключи побледневшему парковщику.

— Зато ты не опоздал. Так что не жалуйся, — он пожал плечами. — Я отведу тебя в ресторан, и когда закончишь, позвони, я тебя заберу. Из отеля — ни ногой! Ясно?

— Предельно ясно. Хайндрик, если станет слишком скучно, спасешь меня?

— Прости, но это не входит в мои должностные обязанности, — хмыкнул он и отдал мне папку.

Метрдотель проводил меня к ее столу. За столом сидела еще одна элегантная пожилая дама.

— Мадам Ольштын. Благодарю вас за приглашение, — сказал я, поклонившись, и поцеловал протянутую руку.

— Гунтрам, мой дорогой, пожалуйста, не заставляй меня чувствовать себя старше, чем я есть. Зови меня Титой. Все так делают. Это моя подруга, Элизабетта фон Линторфф, мать Альберта.

— Как поживаете, мадам? — сказал я, смущенный встречей с матриархом семьи Линторффов. По словам Конрада, Элизабетта что-то вроде пчелиной королевы, которая не стесняется пускать в ход жало, если вы ей пришлись не по нраву.

— Здравствуй, дорогой. Ты в точности такой, как мне описывал Альберт. Очень жаль, что состояние твоего здоровья не позволяло нам познакомиться раньше.

— Садись сюда, дорогой, — оживленно прощебетала Тита.

Мы поговорили о погоде, моей учебе и приближающейся выставке. Они рассказали об оперном сезоне и велели мне убедить своего бойфренда-неандертальца (о как!) почаще бывать в театре и на приемах, потому что за последние десять лет он превратился в настоящего отшельника.

Я удивился тому, что в течение обеда никто не упомянул о рисунках, которые были официальным предлогом нашей встречи; да мне и не хотелось этого, а моя папка с рисунками вместе с пальто осталась в гардеробе. Когда обед закончился, я подумал, что теперь пора уходить, но они настояли, чтобы мы пошли в номер Элизабетты смотреть мои работы.

— Племянник предупредил меня, что ты попытаешься сбежать, когда об этом зайдет речь, но от нас с Титой ты никуда не денешься.

Из большого, я бы даже сказал, огромного номера открывался фантастический вид на цюрихское озеро. Жаль, что сейчас идет дождь, но летом он, должно быть, невероятный. Элизабетта и Тита, забрав у меня портфолио, уселись на большом диване и принялись просматривать рисунки. Большинство из них были выполнены карандашом, какие-то — углем, и несколько — акварелью. Ничего по-настоящему хорошего.

Долгое время тишину нарушал лишь шелест бумаги. Иногда они клали лист на кофейный столик и разглядывали его издали, обмениваясь многозначительными взглядами.

— Ты что-нибудь уже продавал, дорогой? — спросила Тита.

— В общем-то нет, только несколько рисунков одному русскому, живущему в Лондоне, которому нравятся мои работы. Продажу организовала невестка моего друга, — объяснил я, чувствуя неловкость. Им не понравилось, и теперь они хотят узнать, кто тот идиот, что купил у меня работы, — чтобы было, что рассказывать знакомым.

— Кто-то нас опередил, Элизабетта. Эти акварели изумительны! Теперь понятно, почему Остерманну нравятся рисунки Гунтрама. Уверенная техника, зрелые работы, вполне классические по концепции, но, в то же время, свежие и современные. Очень необычные и… завораживающие — вот подходящее слово.

— Спасибо. Вы слишком добры. Ничего особенного, на самом деле, — от их похвал я растерялся.

Обе мелодично рассмеялись.

— Как настоящий художник, в вопросах рекламы своих работ ты безнадежен, — сказала Элизабетта. — Сколько картин ты собираешься выставить в мае?

— Только три.

— Жаль. На аукционе будет побоище. Я уже влюблена в эту серию с птицами! — воскликнула Элизабетта. — Ты использовал карандаши или?..

— Акварельные карандаши. Влажной кистью вы размываете цвет и, когда подсохнет, добавляете детали. Если они вам нравятся, они — ваши. Мне будет приятно.

— Гунтрам, я не могу принять такой щедрый подарок. Прибереги их для продажи или следующей выставки. Твоему менеджеру нужно начать искать галерею, чтобы выставляться.

— Я занимаюсь с мастером Остерманном всего полгода. Мне нужно больше времени и практики, прежде чем начинать думать о продаже работ, и по правде говоря, такой стиль сейчас не в моде. Возможно, мне стоило родиться двести лет назад.

— Да, техника — классическая, но результат вполне свеж и неакадемичен. Объекты на картине прочно завладевают твоим вниманием. Глядя на них, задаешься вопросом, что имелось в виду и что за этим стоит, — сказала Тита.

— Это всего лишь птицы, подбирающие крошки, оставшиеся от завтрака. Тут нет никакого скрытого смысла. Я рисую то, что мне нравится и то, что показалось интересным.

Они ничего мне не ответили и вернулись к рисункам. За окном стало смеркаться, и я подумал, что пора возвращаться домой. Я встал, чтобы попрощаться, но они потребовали, чтобы я остался на чай.

— Побудь с нами еще немного. Альберт планирует сегодня остаться в замке — в этом году встреча затянется надолго.

Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться. За чаем мы говорили обо всем на свете, и в итоге обе дамы согласились принять в подарок рисунки. Честно говоря, через некоторое время эти рисунки вполне могли оказаться в мусорной корзине — я не могу хранить все!

Осторожный стук в дверь, и на пороге появился Хайндрик. Должно быть, он умер со скуки, бедный парень.

— Пора? — спросил я его.

— Я лишь хотел оставить вам ключи, сэр. Встреча затянется, поэтому мы вернемся в замок завтра утром, сэр.

Я ошарашено уставился на Хайндрика.

— Ты можешь позвать нас на ужин, дорогой. Давно нас не приглашали в ресторан молодые люди, — вмешалась Тита, очень довольная тем, что я останусь с ними. А я занервничал.

— Все хорошо, Холгерсен?

— Да, сэр. Просто задержка. Спокойной ночи.

Пасхальное воскресенье

Сейчас очень поздно, и я валюсь с ног от усталости. Похоже, я всё ещё не готов к таким волнениям. Вряд ли я бы выдержал ночь в клубе. А ведь тут были только дети с шариками, шоколадными яйцами и кроликами, да еще сто пятьдесят человек за обеденным столом.

В субботу Хайндрик в одиннадцать утра забрал меня домой. Он выглядел уже не таким напряженным, и мне стало интересно, в чем причина изменений. Но спрашивать я не стал. Он молча вез меня в замок. В машине играл последний диск Мадонны, “American Life.” Где Хайндрик его взял?! Официально он выходит только в следующий понедельник.