— Иди ко мне, Maus.

Я засомневался, но он ласково притянул меня к себе и заключил в кольцо рук. Мягко укачивая, он целовал меня в лоб. Я зарылся лицом ему в грудь, в его объятьях моя злость как-то вдруг испарилась.

— Ты обещаешь больше так не делать? — спросил я. Голос прозвучал слабо и глухо.

— Время от времени мне придется уезжать. С этим ничего не поделаешь. Я постараюсь, чтобы ты знал, где я нахожусь, — пообещал он, уткнувшись носом в мою макушку.

Вздохнув, я отстранился, повернулся к нему спиной и собрался спать. Конрад собрал все документы в папку и выключил свет. Он прижался ко мне сзади, но я был не в настроении обниматься. Я не двигался и затаил дыхание, пока он нежно гладил меня по голове.

— Не будь таким упрямым, котенок. Ты же знаешь, что мне приходится много работать. Мне жаль, что наши каникулы прошли не так, как мы планировали, — прошептал он. — Я ненавижу оставлять тебя одного, но с другой стороны, отправлять тебя домой было бы несправедливо. Холгерсен сказал мне, что ты все-таки побывал в Британском музее, в галереях и в театре. Он жаловался, что окультурился на год вперед! — Конрад мягко рассмеялся.

— И все же ты мог бы и позвонить, — возразил я, чувствуя, что уже не так сердит, как до этого.

— У меня было очень насыщенное расписание в эти дни. Я освобождался слишком поздно, чтобы тебе звонить. В следующий раз, если хочешь, буду писать и-мейлы.

— Но ты нашел время позвонить Хайндрику, — сказал я обиженно и немного ревниво.

— Нет, я ему не звонил. Он отчитывается о тебе Горану, а тот кратко сообщает мне, чем ты занят.

— Ты заставляешь его писать обо мне?! — воскликнул я, поворачиваясь к нему лицом. Это безумие! Хайндрик обязан сообщать ему, обращаю ли я внимание на девушек или парней? Подозрительный псих!

— Это часть его работы. Он информирует меня только о твоем местонахождении и людях, с которыми ты видишься. Приходится быть осторожнее, потому что даже самые близкие друзья в некоторых случаях могут представлять угрозу.

— Конрад! Я безработный студент! Кому я нужен?! Ты шпионишь за мной, чтобы знать, не прячу ли я любовника в шкафу! — взорвался я, снова разозлившись.

— Ты живешь со мной и ты — мой самый близкий человек. Поэтому более чем логично, что Горан беспокоится о твоем окружении. Я вовсе не подозреваю тебя в измене. Нечестно обвинять меня в этом! У меня много врагов, которые не погнушаются напасть на тебя, чтобы тем самым уязвить меня, — надменно сказал Конрад.

— Поэтому ты не позволил мне с Лусианой встретиться с тем русским у него дома?

Настоящий параноик!

— Среди богатых русских нет человека с фамилией Обломов. Значит, он — не тот, за кого себя выдает. Хотя это более-менее нормально использовать псевдоним для конфиденциальности, когда заключаешь сделки с посторонними людьми, мне не нравится идея твоего визита в его дом, на его территорию. Если он респектабельный бизнесмен из России, ему следовало бы представиться своим настоящим именем. Так что, когда его Горан досконально проверит и если я сочту это приемлемым, ты сможешь с ним пообщаться.

— Ты собираешься проверять каждого, кто ко мне приблизится? А как же университет? Я должен посылать факс Горану каждый раз, когда захочу с кем-то вместе позаниматься?

— С университетом проблем нет. В такое место тяжело внедрить «крота». А вот если ты захочешь уйти с кем-то с территории кампуса, это другое дело.

— Конрад, ты сам себя слышишь?! Ты правда собираешься проверять всех студентов? И людей, которые всего лишь покупают у меня рисунки и всегда без возражений платят? Между прочим, Лусиана уже полгода работает в доме этого русского! — раздражено сказал я.

— Что Долленберг позволяет своей жене — не моя забота. Если русский хочет встретиться, пусть напишет тебе письмо, и тогда посмотрим.

Боже! Он что, сейчас цитирует придворный протокол Габсбургов?!

— Никто уже давно так не делает! — в отчаянии крикнул я. — Будь доволен, что он попросил о встрече, а не мой номер ICQ, чтобы поболтать!

— В моем окружении вещи делаются именно так.

— Как он может знать, кто ты, если он даже не знает, сколько мне лет?

— Ты хочешь сказать, что эта женщина еще не посвятила его в твою историю? — он презрительно рассмеялся. — Насколько я могу судить, все это может оказаться весьма хитроумной ловушкой.

— Мои работы приглянулись ему в середине двухтысячного года, тогда тебя в моей жизни еще не было! Ты, случайно, не ревнуешь? Или это означает, что ты на самом деле не веришь, что мои рисунки могут кому-то нравиться?

— Гунтрам, ты прекрасно знаешь, что я восхищаюсь твоими работами, поэтому некрасиво с твоей стороны так говорить. Я всего лишь осторожен — как всегда. Ты слишком наивен, чтобы о себе позаботиться, — твердо сказал он.

— Приношу извинения за то, что сказал. Я не хотел тебя оскорбить, — успокаивающе ответил я.

Мы только что закончили один спор, и сейчас снова начнем ругаться? Лучше я ему немного уступлю. В таком его состоянии мы можем закончить очень плохо, сильно пожалев потом о том, что сказали или сделали. Кажется, мои извинения его немного успокоили.

— Котенок, ты тоже прости за то, что я накричал на тебя, но, пойми, все, что я делаю, это ради твоего блага. Ты слишком доверяешь людям.

— Тяжело понять твои мотивы — ты никогда ничего не говоришь, — пробормотал я, поудобнее устраиваясь в его руках. Он крепче обнял меня.

— Тебе не стоит волноваться о том, не почувствует ли этот человек себя оскорбленным из-за твоего отказа встретиться. Когда ты станешь известен, у тебя будет множество покупателей. Остерманн один из лучших и уважаемых критиков, и ему нравятся твои работы. Твое участие в этой выставке — его способ поддержать тебя. Никто не ожидает, что ты примешь в ней участие, даже после года обучения под его патронажем, но он считает, что ты можешь выставить три своих произведения. Если жена Долленберга хочет зарабатывать на продаже твоих работ, она должна уяснить, что ты — не бедный художник, который готов на все, чтобы заработать.

— Ладно, я скажу ей, чтобы она передала этому русскому приглашение на выставку. Почему мы вечно ругаемся?

— Мы не ругаемся. Просто не сошлись во мнениях. Но лучше перейдем к завершающей части — я люблю ее больше всего, — шепнул он мне, опрокидывая меня спиной на матрас и медленно забираясь сверху. Наклонив голову, он осторожно коснулся моих губ, проверяя, как я к этому отнесусь.

Я засмеялся и ответил на поцелуй, осторожно обведя языком его нижнюю губу. Он довольно зарычал и впился в меня, орудуя языком во рту, отчего я лишь мог глухо мычать от удовольствия.

— Ты сегодня очень нетерпелив, моя любовь.

— Кто бы говорил! Заткнись и делай свое дело, — приказал я, имитируя его властный тон; обвил его шею руками, прижал к себе, одновременно притираясь пахом к паху. Нога сама по себе устроилась на его бедре, и я повернул подбородок, чтобы Конраду было удобней меня целовать. Он сразу же оставил в покое мой рот и занялся шеей: нежно и благоговейно целовал и трогал ее языком, посылая волны удовольствия по всему телу. Затем его язык переместился к моему уху, и он потерся там носом, а потом прикусил мочку, не причиняя боли, но заставив меня сходить с ума от желания.

Конрад отстранился, чтобы снять пижамную куртку и штаны. Я заинтересованно следил за этим зрелищем, сидя на кровати и расстегивая свою одежду дрожащими пальцами. Взгляд прикипел к его мощной фигуре, во рту внезапно пересохло. Я облизал сухие губы, всем существом чувствуя напряжение, повисшее между нами.

Он прыгнул на кровать, сорвал с меня штаны и стал жадно покрывать тело поцелуями. Извиваясь под ним, я пробормотал:

— Полегче, Конрад. Мне всё же хотелось бы дожить до двадцати двух…

Он на секунду замер и снова принялся меня целовать, но уже не в таком бешеном темпе.

Стиснув ладонью его член, я начал медленно, но уверенно двигать рукой. Он не остался в долгу, отчего мое сердце бешено забилось, а мозги окутало плотной пеленой желания. Я взглянул на него, безмолвно умоляя взять меня.