— Если сейчас меньше девяти, клянусь, я тебя убью, — поубедительнее прорычал я. Он хмыкнул.
— Гунтрам, по утрам ты — само очарование. Уже десять, и тебе пора принять лекарства, которые мне дал Фридрих.
Он вложил мне в одну руку две таблетки, а в другую сунул стакан с апельсиновым соком. Лучше послушаться, иначе вышеупомянутый дворецкий потом будет орать так, что мертвого из могилы поднимет.
— Спасибо. Я могу и привыкнуть к этому.
— Давай, пей таблетки, и мы кое-чем займемся, — он ласково ткнул меня под ребро. — Я почти наполнил ванну. Достаточно большую, чтобы в ней поместились двое, — он искушающе улыбнулся. Ага, пора отомстить за побудку.
— Думаю, я лучше приму душ. Это быстрее, и мы не опоздаем в Лувр, — сказал я самым невинным тоном.
Он низко зарычал, откинул покрывало и подхватил меня на руки, словно ребенка, не обращая внимания на протесты, которые были прерваны опустошительным поцелуем. Ладно, воспитание моего немца можно на время отложить и перейти к другой общественной деятельности. Я обнял его за шею и поцеловал в ответ, не осознавая, куда мы (он) двигаемся, пока не врезался в мраморную столешницу, разбросав мелочевку, которую в отелях дарят гостям.
Конрад на звук не обратил внимания, занятый облизыванием шеи и грубоватыми попытками снять с меня одежду. Одной рукой он приподнял меня, сдернул пижамные брюки и вместе с курткой отбросил их в сторону. Наконец-то он не сдерживался — я был более чем доволен.
— Не могу ждать, как хочу тебя. Я овладел бы тобой еще в офисе, если бы не было столько работы, — прошептал он мне на ухо, а я таял в его объятьях. Он воспользовался тем, что я расслабился, схватил за бедра и без подготовки насадил на член, сразу взяв невероятно быстрый темп. Я вскрикнул от боли, но он яростным поцелуем заткнул мне рот.
Хотя мне было очень больно, я постарался расслабиться и постепенно начал получать удовольствие от того, как он менял угол проникновения, рывками притягивая меня к себе и удерживая на весу. Кончив глубоко внутри меня, он до крови укусил плечо. В голове все плыло, и я даже не осознал, в какой момент выплеснулся ему на живот.
— Ты — мой, Гунтрам. Скажи это, — все еще тяжело дыша, проговорил он и прижал меня к груди, не позволяя отстраниться.
— Я — твой, и ты это знаешь.
— Прости, если я был несдержан. Но одна мысль о том, что эта сука запятнала тебя своими поцелуями, сводила меня с ума всю ночь, — он мягко целовал мне руки и лицо.
— Конрад, я же не трепетная дева, чтобы охранять меня каждую чертову минуту.
Правда, amigo, это уж слишком.
— Я люблю тебя и не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Знаю, но тебе надо мне доверять и перестать обращаться, как с ребенком. Я должен принимать свои собственные решения и выигрывать свои собственные битвы. Как я повзрослею, если ты будешь все время держать меня за ручку?
Он недовольно нахмурился. Долго молчал, что-то обдумывая и глядя мне в глаза. Потом вздохнул и сказал:
— Хорошо, но я оставляю себе право вмешаться, если решу, что это необходимо. Tu deviens responsable pour toujours de ce que tu as apprivoisé.*
Поняв, что в очередной раз проиграл, я поцеловал его.
Воскресенье
В субботу в Лувр мы так и не попали. После ванны я подустал, и мы отправились обратно в постель. Потом наступило время обеда, а после — время объятий. В три часа мы решили, что пора что-то наконец сделать (в плане туризма) и уже почти вышли из комнаты, но Конраду снова захотелось, но уже не так бурно, как утром, а медленно и вдумчиво. В четыре стало смеркаться, и уже не имело смысла выходить на холод. В пять совсем стемнело, и, кажется, что-то показывали по телевизору. В шесть Конраду позвонил Горан. Да-да, все в порядке, увидимся завтра. Потом снова кого-то обслужили прямо в номере, а потом мы легли спать, надеясь, что завтра будет более продуктивный день.
В воскресенье мы опять не попали в Лувр, но из комнаты все-таки вышли. Горан был отправлен на каникулы (несмотря на протесты) до утра вторника, когда состоится рождественская месса. По моему настоянию Конрад также отпустил машину. Это же Париж! Если спешки нет, то лучше ходить пешком или ехать на метро. Но что-то я слабо представляю потомка славных тевтонских рыцарей, ожидающим поезд в подземке.
Мы покинули отель рано утром и пошли по проспекту Георга V, пересекли Сену и попали на набережную Кэ д'Орсе, а потом прогулялись по бульвару Сен-Жермен до музея Клуни — да, я постоянен в своих пристрастиях, но Конрад любит историю, так что никаких проблем — где мы провели все утро, осматривая экспозицию. Я удивился, как много он знает о средневековом ювелирном деле.
В полдень он начал проявлять признаки беспокойства. Да, я понимаю, пришло время твоего кормления. Немного поспорив, он согласился идти обедать в Латинский квартал. Давай же, Конрад, — там давно уж нет сумасшедших художников XIX века, а молодые смутьяны образца мая шестьдесят восьмого сейчас все работают в Ла-Дефанс!* За пределами Сен-Оноре тоже есть жизнь.
Мы зашли в маленький, не очень людный ресторан и расположились в отгороженном уголке. Сделали заказ и стали разговаривать о том, что видели в музее.
— Ты как-то упомянул, что у тебя в Париже есть квартира, забитая обезьянками, — я вспомнил разговор в Буэнос-Айресе, когда он поведал мне, что его семья владеет коллекцией мейсенского фарфора благодаря предприимчивой прапрабабушке и ее отважному свободному нраву при Саксонском дворе.
— Да, они в доме на проспекте Иена, — напряженно ответил он
— На них можно посмотреть? Никогда не видел вживую.
— Если ты хочешь их увидеть, можем устроить экскурсию в Дрезден, когда я в следующий раз поеду в Берлин.
— О, — сказал я, разочарованный и удивленный тем, что он не хочет показывать свой дом.
— Там живет моя мать, и по некоторым причинам я предпочитаю избегать это место.
— У тебя есть мать?! — я-то думал, что его родители, как и мои, умерли. Да, он никогда ничего о них не говорил — я точно запомнил бы что-нибудь вроде «моя мать живет в Париже».
— Как и у всех, — раздраженно ответил он. Я отпил воды, переваривая эту новость. — Я не поддерживаю с ней отношений последние тридцать лет и не жалею об этом.
Вот такое объяснение.
— Почему? — моему удивлению не было предела. Я бы отдал все, чтобы у меня была мать.
Он молчал — сидел и бесцельно ковырял еду, видимо, раздумывая, отвечать мне или нет. Я ждал, гоняя бобы у себя на тарелке. Тяжелая тишина все длилась и длилась, потом Конрад выпил воды и решился:
— Мой старший брат погиб в результате несчастного случая на охоте в тринадцатилетнем возрасте. Мне в ту пору было семь, поэтому я остался дома, а отец, брат и еще несколько охотников уехали. Похоже, что Карл Мария взял отцовское ружье и случайно на ходу выстрелил себе в голову. Мать обвинила во всем отца и потребовала развод. Родители воевали между собой целый год, потом отец согласился развестись, но при условии, что я останусь с ним. Она долго не думала. За свои услуги она получила хорошую сумму и уехала в Париж, — проговорил Конрад сквозь зубы, уставившись в остатки еды на тарелке и отслеживая пальцем воображаемую линию на скатерти.
— Сочувствую твоей утрате. Я почему-то думал, что твоя мать потеряла младшего брата.
— У нее случился выкидыш, когда она услышала новость. Я остался с отцом, который уже никогда больше не был прежним человеком. И с Фридрихом. Когда мне исполнилось восемнадцать, я, вопреки желанию отца, прекратил с ней все контакты. Не думаю, что она из-за этого переживала — через год после развода она стала жить с другим человеком и позже родила еще двоих детей, — сказал он о них, словно о чем-то незначительном. — Дом, где она живет, принадлежит мне с тех пор, как я унаследовал отцовскую собственность, но она имеет право пользоваться им до самой смерти.
— Неужели тебе не интересно, братья у тебя или сестры?
— Они сводные. Нет.
— Почему ты не можешь ее простить? Для матери ужасно потерять своего сына.
