— Можно спросить кое-что?

— Смотря что, — серьезно ответил он, но уголок губ тронула улыбка.

— У тебя нет новостей от Федерико и его матери?

Его глаза вспыхнули гневом. Молодец, Гунтрам, испортил такой чудесный момент!

— Они вылетели в Аргентину этим утром, — сказал Конрад, резким тоном пресекая любые вопросы на эту тему. — Считаю, что это дело закончилось, и я не хочу больше говорить о нем. Забудь, что ты вообще его знал.

— Я не могу не думать о нем, даже если он тебе не нравится. Я знаю Фефо уже семь лет. Он мне почти как брат, ближе у меня никого не было.

— Ты чересчур простодушен, — проворчал он, покачав головой. — Довольно. Не будем тратить время на бессмысленные споры. Думаю, нам нужно провести несколько дней вместе. Попутешествуем по Италии неделю-другую, прежде чем возвращаться в Цюрих.

— Ты все-таки решил уйти в отпуск? — шутливо спросил я.

— Да. Но ты должен побыстрее определиться, а то я получу другое предложение.

— Так я и думал: одно горячее утро, и конец. Наверное, стоит сходить на Сан Марко и проверить, не смогу ли я там подцепить кого-нибудь ещё.

Он схватил мой подбородок и сильно сжал, ногти болезненно впились в мою кожу.

— Ты никогда больше не должен говорить мне такое. Даже в качестве шутки. Ты — мой, и лучше не забывай об этом, иначе ты испытаешь на себе то, что тебе не понравится, — угрожающе прошипел он, и мне стало по-настоящему страшно. Мы молчали, он не отпускал мой подбородок, и я не осмеливался даже пошелохнуться, опасаясь, что меня ждет повторение прошлого раза — судя по тому, как напряглось его тело, готовое к атаке. — Я по-настоящему люблю тебя, а ты до сих пор играешь со мной, Гунтрам.

Я чувствовал, как на меня давит его завораживающая злобная сила.

— Понимаю, — сказал я, надеясь, что это его успокоит.

— Нет, не понимаешь. Я занимаю определенное положение в обществе, и у меня есть обязанности. Ты должен вести себя, как взрослый человек, ты больше не ребенок. Я буду, как могу, тебя защищать, но попытки вбить между нами клин не прекратятся. Поэтому в наших отношениях не должно быть недоразумений и двусмысленности. То, что ты не веришь в серьезность моих намерений, может стать большой проблемой.

— Прости, я не хотел тебя огорчить. Думал, что мы просто шутим, — сказал я мягко, уставившись в ковер под ногами. Он заметно расслабился, но все еще крепко держал меня.

— Давай поедим и пойдем гулять, — наконец сказал он и отпустил меня.

Мы пообедали вдвоем, и нас больше никто не беспокоил. Когда мы вышли на улицу, я всё ещё нервничал. Неужели он всегда взрывается беспричинно? Как может человек, такой холодный и уравновешенный в присутствии других, так сильно меняться наедине со мной?

Мы брели по узким улицам куда глаза глядят. Конрад периодически пытался заговорить, но мне всё никак не удавалось до конца успокоиться, и я отвечал односложно. Потом он предложил зайти в маленькое безлюдное кафе. Мы заказали капучино для меня и крепкий черный эспрессо для него и заняли стол в углу.

— Почему ты так нервничаешь? С самого обеда ты не сказал мне и двадцати слов.

— Никак не могу разобраться в тебе. То ты ужасно милый, то вдруг меняешься до неузнаваемости, и кажется, что ты в такие моменты способен убить. Все это действует мне на нервы. Я не понимаю, кто из вас настоящий.

— У меня нет раздвоения личности, если ты об этом. Я — человек строгих убеждений и с многочисленными обязанностями, и потому не могу позволить себе роскошь играть честно и оставлять враждебные выпады безнаказанными. В этом мире лучше, чтобы тебя боялись, чем любили. Как я уже говорил тебе однажды, получить власть достаточно легко. Главная проблема — ее сохранить. Приходится внимательно следить за акулами, плавающими в моем пруду. Поэтому я не терплю непослушания и оспаривания моих решений, и когда такое случается, я реагирую, в твоем случае, возможно, слишком бурно. То, что ты называешь моей «милой» стороной, не характерно для меня. С тобой я расслабляюсь и просто наслаждаюсь общением.

— У тебя есть всё и в то же время — ничего, — сказал я скорее себе, чем ему. Конечно, звучит сентиментально: бедняга, у которого денег больше, чем он может потратить, и так одинок, но по сути так оно и есть. У меня нет ничего, зато мне не надо все время оглядываться. Есть ли у него вообще друзья?

— Мы оба должны идти на уступки ради нашего общего будущего. Ты слишком долго был предоставлен сам себе, и тебе пора привыкнуть к мысли, что в твоей жизни теперь есть человек, который будет направлять тебя в нужную сторону.

— Я? Был предоставлен сам себе? Ты, наверное, шутишь. Я подчинялся приказам всю жизнь! Сначала мною распоряжалась няня, потом отец, затем учителя, менеджер в книжном магазине и теперь ты. Я — тот несчастный идиот, который вынужден ложиться спать в одиннадцать, потому что на следующий день надо рано вставать на работу. Секс-наркотики-рок-н-ролл прошли мимо меня. Так что если ты всерьез считаешь, что я — пример человека, который делает, что захочет, то тебе надо чаще выходить на улицу или хотя бы один раз посмотреть «Большого брата».

— Ты, Гунтрам, научился очень убедительно изображать серьезного и ответственного молодого человека, чтобы иметь возможность избегать проблем и оставаться незаметным. Но на самом деле ты всегда поступаешь по-своему. Если тебе не нравится ситуация, или она становится слишком личной для тебя, ты сбегаешь или прячешься за стеной, которую годами возводил вокруг себя, чтобы отгородиться от всего мира. Ты не многим лучше Маугли. Хотя ты умеешь говорить и не ломаешь вещи, но ты дик в том смысле, что зная правила существования в обществе, внутренне их не принимаешь. Ты — одиночка. Этим утром ты делил со мной постель, но разве ты поделился со мной своими чувствами? Сказал, что любишь меня, но не доверяешь мне, а это не любовь. Как по мне, так это обыкновенная похоть, Гунтрам. Пойми, я не брошу тебя, как сделал твой отец. Не отпущу. Просто не смогу отпустить.

Что именно меня разозлило в его словах? Упоминание самоубийства отца? Сравнение с выращенным волками мальчиком? Или то, что он изучил меня меньше чем за неделю? Что он возомнил себя всемогущим богом, который вернет меня в лоно цивилизации? Что он считает меня эмоционально ущербной личностью, всеми силами избегающей столкновения с реальностью? Или его предположение, что я боюсь контактировать с людьми?

— Ты думаешь, что покувыркавшись со мной в постели, получил право манипулировать мной и менять мою жизнь? — угрожающе спросил я. — Если бы мне нужен был мозгоправ, я бы обратился к квалифицированному психологу. Ведь ты ничем не лучше меня: окружающие тебя боятся, и убей меня, если у тебя есть хотя бы один настоящий друг. Кто из нас более жалок? Я с нулевым опытом отношений в 19 лет, или ты, в свои 44, с опытом, близким к нулю? В твоем сердце нет ни сострадания, ни доброты. Ты всерьез считаешь, что подчинять себе людей, как безвольных кукол, означает любить? И когда все идет не так, как бы тебе хотелось, ты становишься жестоким, угрожаешь или пытаешься подкупить. Мне жаль тебя, — сказал я уже не со злостью, а с презрением.

Он смотрел на меня, и я видел гнев, кипящий в его глазах. Отлично, сейчас снова будет новая потасовка, только на этот раз она закончится в полицейском участке. К счастью, тамошние ребята меня уже знают.

Внезапно этот маньяк раскатисто засмеялся.

— Невероятно, Гунтрам! Это первый раз, когда ты показал свои истинные чувства, а не те, которые, как тебе кажется, от тебя ждут.

У него с головой не все в порядке. Разве не видел он меня рыдающим, как младенец, у себя в кабинете, или стонущим от страсти в постели?

— Если я — кто-то вроде «человека дождя»(3), почему ты тратишь на меня свое время? На такого дьявольского притворщика, — бросил я, задетый его словами.

— Я не утверждаю, что ты — аутист. То, что я описал, это навыки выживания в общем-то неплохого человека, который изолировал себя от окружающего мира, чтобы избежать новой боли. Если продолжишь жить, как раньше, боюсь, что в ближайшие годы ты выпрыгнешь из окна.