— У меня с собой все, что нужно. Я только познакомлюсь с ним, возможно, сделаю несколько эскизов и выясню у него, что он хочет. Рашкуль. Им я работаю быстрее, но, наверное, стоит сходить за большим альбомом, чтобы выглядеть более профессионально, — пробормотал я.

— Принеси папку, которую я просил сделать Остерманна, — скомандовал Д'Аннунцио.

Да, папка-брошюра. Почему он хочет посмотреть на мои старые акварели, рисунки и незаконченные работы масляными красками, вне моего разумения. Хотя они все вполне подходят для того, чтобы показывать их священнику. Ничего скандального… Ну да, у меня очень пуританский стиль. Я пошел за папкой и остальными вещами.

Все трое уже сидели в «комнате для рисования», на самом деле очень хорошо освещенной. Кардинал Риги, мужчина лет около семидесяти, выглядел недовольным. Позже я выяснил, что он всю жизнь работал миссионером, сотрудничая с «Движением священников стран третьего мира», и в Риме ему не нравилось.

— Подойди сюда, Гунтрам. Дай мне папку, и мы отпустим тебя работать. Риги, это художник, о котором я тебе говорил, — Д'Аннунцио забрал у меня папку и, в точности как он проделал это с Алексеем в прошлый раз, сунул ее подержать Линторффу. Увидев на лице герцога едва скрываемое раздражение, я едва держал смешок.

Мы с Риги остались одни. Пора изобразить профессионала.

— Нет ли у Его Высокопреосвященства каких-либо пожеланий по поводу портрета?

— Я не знаю. Вы здесь художник.

— Понимаю. Есть ли что-нибудь, что вы хотите увидеть на портрете — чётки, молитвенник?

— Делайте как можно проще.

— Ясно. Где Его Высокопреосвященство жили перед приездом в Рим?

— Я служил в Гондурасе, Сальвадоре и Гватемале, в основном в горячих точках.

— Я тоже раньше работал в нищих кварталах, но теперь вынужден сидеть за мольбертом, собирая для них деньги. Герцог никогда не разрешит мне вернуться туда. Я чувствую себя бесполезным.

— Вы действительно работали в трущобах? — с большим сомнением спросил он.

— Да. С пятнадцати до девятнадцати лет, потом всё закончилось. Я помогал учить детей, и, можно сказать, что они-то и были моими первыми покупателями, и до сих пор лучшими. Я рисовал им карточки для чтения и иллюстрации к сказкам, — объяснил я кардиналу. Он заметно расслабился. — Здоровье не позволяет мне больше этим заниматься, но мне этого не хватает.

— Знаю, это тяжело. Я не поверил Д'Аннунцио, когда он рассказал мне о вас, но меня удивило, что вы нарисовали этого священника и детей, так точно передав нищету и в то же самое время, счастье некоторых детей. Жаль, что они слишком быстро вырастут.

— Я рисовал их по памяти. Это реальные дети. Хотел послать картину отцу Патрисио, но он сказал, что этим я потакаю его тщеславию. Так что я ее продал в частные руки в конце 2005 года, и он получил деньги от продажи. Он с удовольствием использовал их на перестройку и расширение школы.

Риги постепенно успокоился, если уместно так говорить, и начал рассказывать о себе. Ему посчастливилось быть знакомым с самим Епископом Ромеро (8) и многими другими. Я принялся зарисовывать его туловище, особое внимание уделяя рукам.

— Я разве не должен позировать? — спросил он.

— Оставаться неподвижным? Нет. Не беспокойтесь, я привык работать с детьми и животными. Я смотрю, запоминаю изображение, а потом проверяю, все ли точно. — Он удивленно взглянул на меня. — Ох, простите, неудачно сказал. Я не хотел проявить неуважение, Ваше Высокопреосвященство.

Риги засмеялся:

— Люди в моем возрасте порой впадают в детство, но я надеялся, что со мной это произойдет только через несколько лет. Хотите посмотреть снимки?

— Да, было бы хорошо, если бы вы дали мне фотографии для дальнейшей работы.

— Здесь официальная фотография, а это мой личный фотоальбом. Д'Аннунцио заставил меня взять его и показать вам.

— Спасибо, — поблагодарил я, принимая у него альбом; там были снимки с его миссионерских времен, изображения других священников. — Я не буду забирать его, но хотел бы, чтобы вы рассказали мне о некоторых из них. Возможно, что-то можно будет использовать на портрете.

— Разве вам не полагается следовать канонам?

— Да, и я потом займусь монотонной частью работы, но сейчас мне интересны другие стороны вашей жизни. В итоге все это сыграет свою роль, — сказал я, занявшись разглядыванием альбома.

— Гунтрам, дорогой, ты невозможен, — воскликнула Элизабетта, напугав меня. Увлекшись альбомом, я не заметил, как она пришла. — Уже больше пяти, ты предложил что-нибудь Его Высокопреосвященству? Пришлось самой спасать его от тебя. Ты тоже должен идти, нам сейчас подадут чай в гостиную.

— Прошу прощения. Я не сознавал, сколько прошло времени. Нельзя мне остаться здесь? Хотелось бы досмотреть и вернуть фотографии.

— Милый, ты знаешь, что Конрад расстроится. Он послал меня за тобой. Пойдем, выпьешь чаю, съешь что-нибудь и тогда можешь снова сбежать работать. Это займет не больше получаса.

— Честно говоря, мне не хочется идти.

— Гунтрам, мне известно, что мой племянник сделал на этот раз. Господь свидетель, сколько мне пришлось вытерпеть от моего последнего мужа. Все Линторффы одинаковы: они становятся полными идиотами, когда дело касается их желаний. Конрад — самый яркий представитель своей семьи. Попытайся простить его, хотя бы ради детей, — мягко уговаривала она меня.

— Я не могу. Это гораздо серьезней, — тихо ответил я. Она поцеловала меня в лоб.

— Как знаешь, дорогой. Ты — самое лучшее, что случалось с моим ненормальным племянником. Если тебе нужно все обдумать, ты всегда можешь приехать ко мне в Цолликон,(9) — она ласково улыбнулась.

— Спасибо, Элизабетта. Вы очень добры.

— А сейчас потарапливайся, — она снова вернулась к командирскому тону. Оно и понятно — ей приходилось иметь дело с ее сыновьями и вдобавок ещё и с Линторффом. — Помой руки. Они все в угле. Думала, больше никогда этого не скажу, — рассмеялась она, и я — за ней.

В гостиной я пошел прямо к Каролине и Гандини и пил чай с ними. Линторфф, Риги и Д'Аннунцио спорили о чем-то, и я не обращал на них внимания. Закончив с чаем, я извинился перед дамами и ушел рисовать.

Через некоторое время в комнату заглянул дворецкий и сказал мне идти в столовую. В столовой я сел за дальний угол стола, рядом с Д'Аннунцио, и он целый вечер расспрашивал меня о портрете. В итоге я согласился показать ему то, что успел сделать. Он также заинтересовался некоторыми работами, которые увидел в папке.

— Удалось вам уговорить герцога одолжить вам картины для выставки?

— Невозможный человек! Он не хочет, что бы я ни говорил. Я пытаюсь уломать его последние два года, даже предложил заплатить за страхование, но он так и не согласился. Он дорожит своей частной жизнью и считает, что, выставляя картины, привлечет к себе внимание. Он не застенчив, но терпеть не может любую публичность, — пожаловался мне Д'Аннунцио.

— Действительно, жаль. Я обнаружил наверху поразительные вещи. Люди должны получить возможность увидеть их.

— Он не позволяет их сфотографировать, даже при условии, что мы напишем, что это из «частной коллекции». Возможно, ты сможешь его уговорить.

— Я? Я всего лишь воспитатель его детей. Ничего больше. Он и слушать меня не будет. Попытайте счастья с Остерманном. Он успешно проворачивает разные дела.

— Я предложил купить две твои работы, но он отказался брать деньги. Он хочет заплатить за них и преподнести их в дар Церкви, если я считаю их ценными. Я, разумеется, отказался.

— Его семья безгранично уважает Церковь. Он никогда не возьмет у вас платы и мне не позволит. Выберите то, что вам понравилось, Ваше Высокопреосвященство. Это честь для меня, и я смогу говорить, что почти продал картины Ватикану, — слабо улыбаясь, сказал я.

— Это очень щедро с твоей стороны.

— Остерманн, конечно, будет ворчать, так что вам придется прислать ему одну из своих книг, — я улыбнулся шире, приходя в себя от услышанного: оказывается, Линторфф всерьез считает, что может делать с моими работами всё, что пожелает.