Справа он нее, восседала женщина действительного странного вида. Это был последний пациент больницы, и по ее виду я понял, что вот она-то здесь не случайно. Кожа ее была бледна, глаза бегали из стороны в сторону, а ноздри вспахивали воздух в тяжелых глубоких вздохах. Хотя и в помещении, и на улице было достаточно жарко, как и всегда в мае, она была одета в плотный спальный костюм из какой-то клеенчатого вида ткани. Ступни ног закрывали вязаные высокие носки. А руки в белых кожаных перчатках ни как не могли найти места на столе, то и дело пуская в пляс длинные тонкие пальцы.

Невилл Кроссман с торжественным видом поднялся и, протянув руку в мою сторону, громко произнес:

– Дамы, знакомьтесь. Крис Иоанн Готс. Мой личный помощник, и отныне, наш с вами друг, – а затем, указав на сидящих за столом, продолжил, – Крис, эта милейшая старушка – Фибби Маккой, а девушка в дивных перчатках – Медлин Андервуд. Очень надеюсь, что мы все поладим, а теперь присаживайтесь, друг мой, будем кушать. Вы ведь позвали Феллису?

– Позвал, – донесся из-за моей спины ее раздраженный тембр, уже совсем не казавшийся приятным. Она прошла мимо меня, будто нечаянно задев плечом, и подойдя к столу, опустила на него поднос с тарелками, на которых лежали порции из двух длинных сосисок и овощного салата, а также стаканами, наполненными чем-то напоминающим апельсиновый сок.

Завтрак проходил преимущественно в тишине. Пациенты больница увлеченно поглощали свою пищу, Невилл, похоже, вновь погрузился в свои размышления и сидел над полной тарелкой, покручивая ус, а я старался совсем не поднимать взгляда, дабы не встретиться глазами с Феллисой. Да чего же она в действительности хочет? Откуда такая злоба? Даже если бы я в действительности засмотрелся на то место ее тела, где у женщин обычно располагается грудь, то ей это должно было бы польстить, а не ввести в состояние какой-то непримиримой холодной войны. Готовила она, кстати, на порядок хуже Василисы. Уж сосиски то и я бы смог обжарить так, чтобы они не покрылись хрустящей черной гарью. Я ужаснулся, представив, что бы сделала с многострадальными куриными яйцами эта мисс, если уж моя миссис не может из них ничего вымучить… после завтрака доктор попросил ее убрать со стола и проследить за тем, чтобы наши подопечные заправили постели и приняли душ, а сам в быстром темпе отправился вниз, позвав меня с собой.

Мы стояли на крыльце и потягивали его сигару, передавая ее по кругу. На лице Невилла выражалось неописуемое блаженство. В принципе, его можно было понять. Погода явно располагала к таким вот вылазкам на улицу. Солнечные лучи приятно грели лицо и шею, запах распустившихся цветов на участке смешивался с ароматным дымом и превращался в нечто особенное, сладкое и терпкое одновременно. Я первым нарушил тишину:

– Мы же не просто так вышли правда? Вы ведь, наверное, хотели рассказать мне об остальных?

– Иногда для счастья нужно просто помолчать под хороший табачок, молодой человек, впрочем, я действительно вышел с вами, милейший, не только для табакокурения. Пройдемся, – он закинул окурок в пепельницу, стоящую на каменном выступе рядом с дверью и, спустившись по ступеням, неторопливо пошел по одной из узких дорожек в сторону большого тенистого дерева. Я пошел следом за ним, – Ты можешь задавать вопросы, я уверен ух предостаточно.

– Не так уж и много, на самом деле, – доктор, до сих пор обращающийся ко мне преимущественно на «вы», нарочито выделил местоимение в своей речи. Что это значит? Новый уровень доверия? – Эти люди кажутся мне не совсем понятными, несколько странными, – перед глазами мелькнула картина выстукивания барабанной дроби, которую извлекала из поверхности стола Медлин, – но ведь невозможно попасть в сумасшедший дом просто так. Вы упоминали о навязчивых идеях. Проблему малыша Роберта я понял. Ну, по крайней мере, думаю что понял. Но что с остальными?

Кроссман заулыбался в усы и прибавил шаг. Приблизившись к небольшой скамейке, он опустился на нее и сказал:

– Ты говоришь, что вопросов не много, а сам просишь рассказать практически всю историю болезни этих людей. Давай попробуем. Садись, – я последовал его примеру, – ты правильно выявил суть в моих словах: навязчивые идеи. Они все мучаются от каких-то мыслей, которые никак не могут выкинуть из своей головы. Вот, например Фибби: милейший человек, Божий одуванчик, но вся ссохлась, выглядит на Бог весь, сколько лет, а ведь ей всего семьдесят. Она не может нормально спать, и это не простая бессонница, это самая последняя стадия страха темноты. Ей не хватает ночника, не хватает настольной лампы. Провод с маленькими светильниками тянется даже под ее кроватью. Она боится теней. Любых, даже самых маленьких, даже тени от ножки стула. Я ответил на один твой вопрос?

– Да, ответили, – если гиперболизированная любовь Роберта к флористике выбила меня из колеи, то болезнь Фибби просто отправила меня в кювет. Что же к голове у Медлин? С ее то видом… Страшно и представить.

– А теперь ты мне скажи, как человек, пришедший сюда первый раз. Как человек со стороны, – он тяжело вздохнул и полез за следующей сигарой, – сколько она так протянет? Она плачет по ночам, от того,что не может заснуть. Знаешь, я ведь с ними не первый год. Ты знаешь, как это трудно: испытывать такое бессилие?

Я не знал. Во мне бушевала вьюга эмоций. Я уже сомневался, что правильно поступил, устроившись сюда, и дело совсем не в размере зарплаты. Просто я не мог нормально себя чувствовать рядом с ними. Мне было неловко и стыдно за то, что я не могу разделить с ними их участь. Тогда во мне родилась первая в моей жизни настоящая цель – помочь им. Может быть, Кроссман не случайно выбрал меня? Не случайно предпочел юным медицинским светилам? Я взглянул ему в глаза, он все еще смотрел на меня, но не ждал ответа. Он сам ответил на свой вопрос, еще не договорив его до конца. И ответ этот был известен всем находящимся на территории больницы. Слишком мало, чтобы сделать хоть что-то.

– Оставим это, – он протянул мне скрутку из дымящихся листов, – ведь ты, наверное, хочешь узнать про Медлин, верно? Знаешь, я более чем уверен, что она показалась тебе настоящей психопаткой. Да я все видел по твоему лицу, можешь не махать. Может быть, тебя это удивит, но она, пожалуй, сама здоровая из всех здесь присутствующих, включая нас с тобой. У нее, по крайней мере, есть невероятная сила воли. Она сама пришла к нам. Просто потому что ей так легче. Она боится микробов, бактерий и всего что с этим связано. Моет руки каждые пятнадцать минут, и почти никогда не снимает своих перчаток. Так что за нее можешь не беспокоиться, кто-кто, а она точно будет в полном порядке, и может даже действительно выйдет отсюда полностью здоровой. Советую пообщаться с ней, она – прекрасный собеседник.

Я молчал. Невилл настолько точно дал объяснения всем непонятным мыслям, что терзали меня в течение этого дня, что я не мог даже поддержать беседу, задав какой-нибудь наводящий вопрос. Я просто сидел и смотрел, как падающий с высокого многовекового дерева листок проходит сквозь слои дыма и ложится у моих ног. Мы с ним чем-то похожи. Нас обоих сегодня сорвало со всей ветки, к которой мы слишком привыкли, и бросило оземь, показав то, чего остальные такие же листья даже и знать не знали. Мы оба не были к этому готовы. Что теперь? Он вот засохнет и рассыплется. А я? Не хотелось бы повторить его участь. Хотя, по большому счету, нас всех это когда-нибудь настигнет, так может, уже нет смысла сопротивляться?

Эти вопросы… Боже, столько вопросов, на которые никто никогда не ответит. Кроме, пожалуй, этого листочка, который, будто услышав мои мысли, лихо вскочил на пролетающий мимо поток ветра, и, оторвавшись от земли, понесся куда-то ввысь. Решено. Я обязан помочь им. Я смогу.

– Что теперь? – обратился я к профессору, – идем на осмотр?

– Я иду. А ты отправляйся домой. Вам всем достаточно на первый раз. Поверь, врачебная помощь им будет оказана, а дружба – бассейн с мелким дном. Не стоит нырять в него с головой, – с этими словами он поднялся со скамьи, и, пожав мне руку, удалился.