— Т-ты чего?.. — попятился Коновал.
— Ничтоже сумняшеся — это не ничтожество, как ты понял. В нашей станице так пожилые люди над дурнями смеются, которые, ни о чем не задумываясь, прут напролом, где не надо. — Антонов остановился напротив ефрейтора, глядя на него в упор, решительно закончил: — Но ты, Коновал, самое что ни на есть ничтожество! И я плюю на тебя и на твою «дедовщину»!
Плевок получился смачный. Коновал растерянно растирал его ладонью по своему подбородку. Он было рванулся к Антонову, но тот, выставив угрожающе кулак, остановил его:
— На этот раз получишь…
Глеб, прихрамывая, пошел обратно, к своему лежаку. Обернулся и бросил через плечо обескураженному Коновалу:
— Гаси свет!
Тот подчинился, сказал при этом злобно, с ненавистью:
— Ну, погоди, Антонов, кровью харкать будешь!
Угроза прозвучала так, точно зашипела вползавшая в палатку гюрза, и каждый, кто был в ней, в том числе и Глеб, внутренне сжался.
АВТОР В РОЛИ РОДИТЕЛЯ
Если бы моего сына призвали в армию, а через неделю, максимум две, я получил от него вот такое письмо:
«…Помните, когда я учился в ПТУ, вы все удивлялись, расспрашивали меня, почему я ушел из общежития жить на частную квартиру? Теперь признаюсь: нас, новичков, называли «карасями» или «салагами», и мы были обязаны беспрекословно выполнять так называемые неписаные законы. Скажем, привез продукты из дома — большую часть должен отдать «королям» — это парням со старших курсов. Потребуют они деньги — тоже должен давать, не дашь — изобьют. Иногда будили ночью и заставляли идти в комнату, где развлекались «короли». А там такого насмотришься, что тошно становится. Тогда я выдержал только пять месяцев и ушел… А в армии нас называют «гусями» и «салабонами». Негласно. Чтобы командиры ни в коем случае не прознали! Есть еще «фазаны», те же «салаги» и «короли»… Сколько же времени я сумею выдержать здесь?!».
Что бы я, отец, безусловно, испытавший чувство большой гордости, провожая сына в солдаты, сделал, получив от него это письмо? Наверное, подхватился б и помчался к нему, невзирая на расстояния и транспортные расходы. А если бы не представилось такой возможности (по разным причинам: болезнь, срочная работа да и мало ли какие-то другие обстоятельства), то бросился бы к телефону, дозвонился б, несмотря на все сложности, до сына, а главное — до его командиров. Еще бы забросал их предупредительными телеграммами, заодно отправил бы тревожное заявление лично министру обороны и начальнику Главного политуправления всей армии и флота, письма в редакции «Красной звезды», «Комсомолки» и обязательно «Литературной газеты» — эта мимо острого сигнала ни за что не пройдет. Еще… Да, обязательно съездил бы в ПТУ, в это гнилое общежитие — вот уж где устроил бы тарарам!.. Милицию бы проинформировал, а может, и в суд обратился б с исковым заявлением. Вот так!
Это, конечно, после первого прочтения раздирающего сердце на куски сыновнего послания, так сказать, в порыве срочного вмешательства — ведь сын!.. Потом прочтешь его еще с десяток раз, покажешь соседям, друзьям, сослуживцам, и если еще не оказался в самолете, не дозвонился до дальнего гарнизона и не разослал всю намеченную корреспонденцию по адресам, скажешь себе: «Стоп! Поостынь и подумай: а не навредишь ли тем самым сыну?! Ведь узнают командиры — а как это аукнется? Он же пишет: «Чтобы командиры ни в коем случае не прознали»! Значит, если прознают они, то примут надлежащие меры, которые коснутся в первую голову «королей». А те поймут, откуда ветер дует. Откликнуться могут по-разному. Могут и расправу над сыном учинить… А командиры не будут спать рядом, в казарме, чтобы вовремя вмешаться. Нет, тут горячку пороть не стоит. Надо все взвесить…»
И начнешь ломать голову, потянется длинная бессонная ночь, с острым запахом валокордина и валидола, после которой прибавится седых волос. Вспомнишь и свою службу в армии. Тогда три года была срочная, на флоте — пять. Первогодков называли в шутку «без вины виноватые» — неумехи, словом, и не по своей воле. Зато на следующий год — это уже «веселые ребята», не обремененные тяготами привыкания к строго расчерченной распорядком и сжатой уставами солдатской жизни, а о «дембеле» им думать было пока рановато и томить душу — тоже. О солдатах третьего года службы говорили уважительно и тихо, не травмируя их слух: «страдальцы». Правда, «страдания» их заключались в том, что все свободное время они пребывали в радужных мечтах об увольнении в запас (хотя многие оставались и на сверхсрочную), да еще способом «рекле» (резать-клеить) пыхтели с ножницами над фотоальбомами или формой, придавая галифе подобие гусарских рейтуз, обтягивающих их мощные ягодицы так, что сразу было видно, сколько служивый наел каши. И даже не верилось, что, когда «страдальцы» начинали срочную, эти отягощенные ныне места являли собой тощие, сухонькие кулачки, по которым прошелся «наставнический» ремень «пахана».
Вот так, хочешь не хочешь, а приходится с горечью констатировать, что уже в то время уголовная традиция гадюкой вползала в солдатскую среду, оставляя на ней ядовитые раны, гниющие с гангренозной быстротой. Я вспоминаю, как посмеивались вроде бы над безобидной шуткой некоторые офицеры, делясь между собой где-нибудь в курилке ротными новостями. Над так называемыми негласными судами: «пахан» назначал из числа «страдальцев» судью, прокурора, адвоката и… подсудимого из числа «сынков». «Без вины виноватого», опоздавшего в тот день встать в строй по команде «Подъем!» или худо замотавшего перед кроссом портянки на ногах, которые едва не стесали пятки и явились первопричиной выговора от взводного. Судили такого «лопуха» после отбоя в каптерке со всеми положенными атрибутами юриспруденции. Столько-то «банок»! — объявлялось решение, не подлежащее обжалованию. Такое количество раз мелькала медная бляха, отшлепывая по округлым бугоркам бедолаги постыдный приговор. Правда, после этого все, баста, — молодого больше пальцем не трогали. Но сегодня я, отец солдата и сам солдат, хлебнувший в свое время хинина из той гнусной чаши, вправе упрекнуть себя, своих однополчан и командиров: как же мы, братцы мои, в большинстве своем опытные люди, фронтовики, а проглядели, не вырвали змеиного жала, не пресекли гадину в ее зародыше! Ведь совсем не безобидно гаерствовала она, не на пользу службе, как легкомысленно считали некоторые из нас.
Сейчас «банки» — пройденный этап. Сейчас больше морального изуверства — куда более утонченного, унизительного и жестокого. Вроде и воспитываем мы своих детей, окружая любовью, заботой, всевозможными благами. Откуда же тогда в них злорадство, жестокость? А может, как раз из-за неограниченных порой благ, которые мы им создаем, изощряются наши дети в поиске для себя еще больших привилегий? А сами-то мы какие? Когда, с одной стороны, бичуем зло и болото, а вечером дома, в семье, увлекательным детективом выплескиваем из себя чуть ли не с гордостью, как сумели перехитрить начальника или коллегу, подсунув, как бы невзначай, ему работу, предназначавшуюся тебе. Не подозревая даже, что коллега живет этажом выше (ты, в лучшем случае, знаешь только соседей по площадке) и тоже изливает сейчас душу, витая в мечтах карьеризма, уповая на всесильную руку того же «короля», только в другом, солидном обличье. А из жены прет радость, что благодаря звонку Ивана Ивановича появилась в доме еще одна дефицитная тряпка, именно в твоем доме, а не в другом. И надо бы Ивана Ивановича пригласить в гости, он, правда, нудный и туповатый, тяготит общением, но очень нужный человек… И т. д. и т. п. — вот сколько «ценных» потребительских уроков можно дать детям, которые тут же, рядом, слушают нас, родителей… И схватывают все на лету…
В таких горьких думах проходит бессонная ночь. Но теперь я знаю, что сделаю, как отвечу сыну на его беспомощный крик. Никуда в инстанции я писать не буду и звонить тоже. Исповедуюсь только перед командиром сына как на духу. Пусть знает, как я воспитывал свое драгоценное чадо, которое доверил ему и за которое теперь он, бедняга, больше отвечает. Умный человек поможет.
