Вспомнилось утро, когда их с пыльной железнодорожной станции на открытых грузовиках привезли в учебный центр. Стояла золотая пора осени, яркое солнце играло лучами на листьях деревьев, на пожелтевшей траве. Каким родным привиделся ему кривой, разлапистый тополек у одной из палаток! Нижняя его ветвь протянулась к откинутому пологу. Глеб вошел в палатку и, не задумываясь, бросил на лежак матрац и сам уселся на него с радостным возгласом: «Это ж надо — вроде бы высокогорье, как у нас, на Дону!..»
А вечером налетели тучи и хлынул ливень. Вскоре он перестал. Но теперь монотонно капает с ветки, бухает по брезенту, отдаваясь в голове.
— Антоныч, никак уснул? — услышал он снова голос Ртищева. — А мне не спится что-то. Нога горит, натер, поди, портянкой. Не заметил, как.
Кто-то в темноте хихикнул:
— Слыхали, парни, «тамбовский волк» поранен! Ртищ, ты же хвастал, что по Черноземью баранку крутил, где земля что масло. Иль ты босичком грязь месил? К портянкам не привыкший?
— Нет, не так, — буркнул Ртищев, но вдруг завелся: — А ты, Боков, не скаль зубы. Ходишь в героях и ходи себе. Не все могут, как ты, грудь перед начальством выпячивать, во всем ефрейтору угождать.
— Это я-то? — возмутился звонкий голосок, и Антонов сразу вспомнил, кто такой Боков — невысокий, юркий, острый на язык парнишка с рассыпанной по всему лицу гречкой. Что-то в нем раздражало Глеба. Хотя парень как парень, из Москвы. Да и не узнаешь человека за короткое время, что прошло на сборном пункте и здесь, в палаточном городке. Может, не нравилось, что Боков встревал в любой разговор: все он якобы знает, все видел. Или ухмылочки его действуют на нервы? Суетится, суетится: куда ни глянь, везде его короткий рыжий бобрик торчит, со всеми он запанибрата. Словом — вроде бы рубаха парень. Но что-то есть в нем притворное, настораживающее: глазки шныряют по сторонам, как у шкодливого кота.
Думал о нем Глеб равнодушно, прислушиваясь к начавшейся перепалке между Боковым и Ртищевым.
— Да если хочешь знать, ефрейтор — мой земляк! Зе-ме-ля, понимаешь, ты, чучело из черноземной полосы?
— Осторожней на поворотах! — откинул одеяло Ртищев и сел. Но тут же миролюбиво сказал: — Давай без этого… без личностей. А если ты, Боков, такой уж прыткий, то скажи честно: что делал, когда мы все топали на дистанции, пыль сплевывали и задыхались, мокрые от пота? Ты ведь со своим «земелей» на финише ленточку натягивал, а?!
— Не моя вина! Меня сам взводный назначил помогать Коновалу. Мог и тебя выбрать, любого! Узнал, что я второразрядник, говорит, давай, спортсмен, становись к финишу.
— Нет, ты скажи, что внутри у тебя творилось? Злорадствовал? Я ведь видел, как ты щерился…
— Вай-вай, будто шакалы сцепилыс. Джигыты вы или старухы базарные? Спат надо, командыр слышит — наказыват будэт, — донесся из угла недовольный голос Ильхама Магомедова. Ильхам родом из горного Буйнакска, вспыхнуть мог по любому пустяку.
— Правильно, — вырвалось и у Антонова, — все сегодня устали. — Вполголоса сказал Ртищеву: — Нервы побереги, Шурка, еще пригодятся. Вставать-то ни свет ни заря…
Но Бокова, кажется, задели за живое. Он распалился:
— Это я-то злорадствовал?! Слыхали, парни?!
Тут полог палатки откинулся и на фоне звездного неба у входа вырисовалась худосочная, длинная фигура ефрейтора Коновала.
— Что та-ко-е! — угрожающе протянул он. — Почему «салажня» не спит? Или не поняли команду «Отбой»?!
Под потолком загорелась тусклая лампочка, разливая фиолетовый свет по палатке. Солдаты разом притихли, притворяясь спящими. Только Ртищев как сидел на нарах, так и остался. Мертвецкие блики, падающие на угловатые плечи и остриженную голову, искажали его застывшую фигуру, и он походил на мальчика-подростка, каких Антонов видел в кино о войне: усохших, болезненных от голода. Коновал прошел по узкому проходу между рядами табуреток, придвинутых к нарам, остановился около Ртищева и негромко, но требовательно скомандовал ему:
— Подъем! Время — тридцать секунд.
Ртищев отбросил одеяло, быстро соскочил с лежака, подхватил с табуретки уложенную форму, суетливо начал натягивать брюки. Антонов краем глаза наблюдал за ним, сочувствуя. Их днем уже тренировали таким образом, все отделение: «Подъем!», «Отбой!» Только и слышались выкрики Коновала. Правда, сорок пять секунд отводилось на выполнение команд. Не успевали. Кто портянки не мог намотать и засовывал босые ноги в сапоги, кто становился в строй без ремня, а это не полагалось. Снова надо было раздеваться, аккуратно укладывать обмундирование и залезать в постель. Потом снова вскакивать и соревноваться с секундами, которые никак не хотели приостановить свой бег… Вымотались новобранцы окончательно, так и не сладив со временем.
— Ничего, вечером еще попробуем, — пообещал ефрейтор и многозначительно добавил: — С этого начинается боеготовность.
Перед отбоем после кросса снова тренировались. Раз семь вскакивали с нар, пока Коновал не угомонился, сказал им, совершенно обессиленным, на прощанье:
— Ладно, «салажня», на сегодня с вас хватит. Утром начнем по новой…
Шурка Ртищев утра не дождался, влип. Конечно, ему не хватило тридцати секунд, чтобы одеться. Раздевался он медленно, морщась, стащил сапоги. Тяжело заполз на нары. Потом еще раз вскочил, спешно натягивая форму. Неудача. Еще раз лег.
— Подъем! — снова послышался равнодушно-елейный голос Коновала. Ефрейтор уселся на табурет напротив лежака Ртищева, закинув ногу на ногу, и даже не смотрел на часы.
— Не могу больше, товарищ ефрейтор, — простонал Ртищев и всхлипнул.
— Что-о?! — Коновал медленно поднялся. — В армии нет слова «не могу»! А ну-ка…
Глебу стало не по себе. Он не выдержал, сказал:
— Может, действительно, хватит. Спать-то всем не даете.
— Что за адвокат объявился?! — присвистнул Коновал, вглядываясь в сторону Антонова. — Это кого так сильно в дремоту потянуло? А-а?.. Встать! — резко гаркнул он.
Антонов молчал и не двигался. «Будь что будет, — решил он, — а не поднимусь!»
— Эй, «гусенок», к тебе обращаются старшие, — Коновал нагнулся, нащупал рукой через одеяло ногу Глеба и, крепко вцепившись за голень у стопы, потянул ее к себе. — Я кому сказал, встать!
— Не подумаю, — уперся Глеб. — Отпусти! Брось ничтоже сумняшеся свои приказы! — Откинул он другой ногой одеяло, согнув ее в колене с явным намерением отпихнуть ею Коновала. Тот отпрянул. И вдруг развернулся, как футболист, и со всего маху ударил Антонова сапогом:
— Я тебе покажу, кто из нас ничтожество!
Глеб вскрикнул от боли. В глазах заискрилось. Услышал недовольные возгласы ребят. В палатке уже никто не притворялся спящим: новобранцы глядели во все глаза на происходящую сцену. Может, это и остановило Коновала, который уже изготовился, чтобы пнуть Антонова снова. Он зло выкрикнул, обращаясь к солдатам:
— Ну что уставились?! Не я бы его — он бы меня звезданул. И своего командира ничтожеством обозвал. Да за такое, если доложу по команде, — Коновал показал на корчившегося на нарах Антонова, — он сразу под суд пойдет! Но я не «стукач», не с такими «гусями» справлялся. И запомните, «салажата», есть правило: кто «старика» ослушается и, не дай бог, посягнет на его личность с угрозами или офицерам на него «капать» будет, тому, считайте, крышка!
Коновал вышагивал по проходу взад-вперед, продолжая нравоучительно глаголить притихшим «молодым», какое на первые полгода им отведено место в общей иерархии служивых. И это-де не оговорено никакими уставами, никакими приказами. Такой, мол, путь проходят все, в том числе и он, Коновал, который также «бесправно» начинал свою «лямку тянуть». И не возмущался. Ибо существует закон неписаный: не тот среди их «братвы» старше, у кого лычек на погонах больше, а кто раньше призвался в армию, а значит, и больше испытал на своих плечах «тягот и лишений». И им-де, «молодым», надо безропотно терпеть и ждать своего часа. Терпеть и ждать.
Антонов тем временем постепенно приходил в себя. Боль отступала, а вместо нее в груди начали разгуливаться ветры злости разных скоростей и направлений: и на Коновала, и на себя от сознания своей беспомощности, что не может, как подобает мужчине, ответить обидчику. «Ведь я могу в баранку скрутить этого хлыста, — распалял себя Глеб. — Но почему тогда боязно встать и врезать ему, чтобы не повадно больше было? И другие молчат, не возмущаются… Страшно от его «законов», о которых он тут лепечет? Чушь! Плевать на них — мы в армию пришли, а не в тюрягу какую-то… Стоп! — осадил он себя. — Вот именно, что в армию. А в армии надо уметь подчиняться. Так учили меня военруки в школе, в техникуме. В военкомате майор напутствовал. Подчиняйся командирам! Но какой Коновал командир? — тут же вмешался другой голос в мысленную борьбу Глеба. — Он же временно назначен, покуда присягу не примем. Погоди, погоди, — вдруг осенило Глеба, — а ведь присягу не принял — в солдаты еще не зачислен по-настоящему. С такого еще взятки гладки, так говорили хлопцы, которые уже отслужили свое, провожая его, Глеба, в армию. И о таких гадах, как Коновал, они сказывали. Правда, их немного, они в худших ротах, где не коллектив, а так себе… И только раз уступи такому — всю службу будешь у него под пятой. Нет, я не уступлю, плюну в рожу этому надзирателю!» — убедил себя Глеб и решительно соскочил с нар. Он стоял босым на земле, от которой веяло прохладой, мурашки пробежали по телу. «Не трусь! — подталкивал себя Глеб вперед. — Он же моложе на два года, хотя уже в «старики» записался». Медленно ступая, Глеб двинулся к Коновалу, который развернулся в узком проходе и, увидев направляющегося к нему Антонова, встал как вкопанный, осекшись на полуслове. Его замешательство не ускользнуло от Глеба. Уверенность росла в нем с каждым шагом. Был он ниже Коновала на голову, но коренаст, широк в плечах.
