«Догадаются ли Илья и Федор не уходить с того места, на котором я вчера их оставил? Иначе мы не найдем друг друга!..»

Прислушался. Тайга, залитая стылым лунным светом, попрежнему молчала. Но теперь это молчание уже не пугало, а, наоборот, успокаивало.

И вдруг что-то ухнуло, затрещало в темноте. Рапнер рефлективно, вне воли, бросился в сторону. Огромная сосна с треском и стоном рухнула с обрыва, прикрыв своей макушкой костер. Не отбеги Раттнер, сосна переломила бы ему кости.

Около полчаса, стоя в темноте, вдали от костра, он выжидал, прислушиваясь. Но не услышал даже ни малейшего шороха. Лишь сова, возвращаясь в гнездо, в алтарь, уронила, пролетая над оврагом, свой жуткий вопль.

Раттнер поднялся с пня, на котором он сидел, намереваясь вернуться к костру, и замер испуганно. Откуда-то из глубин тайги прилетел человеческий голос. Именно человеческий, в этом не было сомнении. Кто-то, будоража ночную тишину, запел жалобную, скорбную не то песню, не то молитву. Высокий голос, весь тоска и слезы, долго жаловался на что-то притихшей тайге да звездам.

— У костра я ночевать не буду, мет! — решил твердо Раттнер. — Заночую в церкви, забаррикадировав чем попадется дверь!..

VIII. Платиновая пуля

1

К утру подморозило. Раттнер вышел из церкви и не узнал тайги.

За ночь выпал снег, прикрыв знакомые, примелькавшиеся за вчерашний день очертания оврага. Блестящая серебряная изморозь побелила сучья. Казалось, новая местность лежала перед ним.

Вскарабкавшись на глинистый яр, Раттнер остановился передохнуть. Глаза горели от бессонной ночи, тошнило и звонко кружилась голова от голода.

— Куда итти? А не все ли равно!

Он зашагал в сырость и прель тайги. Поднявшись на плечистый холм, огляделся.

«Я вчера не переходил реки, — вспомнил Раттнер. — Значит, мне нужно в обратную сторону».

Откинув назад туловище, он ринулся вниз, к подножию холма. Но на полдороге услышал вдруг неизвестно где родившийся звук, похожий на свист крыльев летящей птицы. Свист приблизился, перешел в глухой взвизг, и что-то с силой ударило Ратткера в грудь, сбив его с ног.

Удар был сильный, но тупой, не причинивший никакого ранения.

Раттнер поднялся, ища глазами предмет, которым был сбит с ног, и тотчас увидел его. С удивлением глядел он на длинную, в метр, деревянную стрелу с тупым наконечником. Тыльный конец стрелы был оперен пластинками тонкого, как бумага, железа. Эти-то пластинки и визжали не лету. Широкий, тупой наконечник был очень тяжел, наполненный, повидимому, внутри каким-нибудь металлом, свинцом или железом.

«Кто же швыряется здесь летающими оглоблями? — подумал Раттнер, рассматривая стрелу. — А попади она мне в голову, пожалуй, и череп вдребезги бы разлетелся! Делайте что хотите, а я все-таки пойду вперед!» — отшвырнул он в кусты стрелу и снова двинулся к подножию холма.

Но его тотчас же остановил громкий выстрел, раздавшийся где-то поблизости. Пуля тьюкнула над ухом и впилась в ствол соседнего кедра. Раттнер не попытался даже спрятаться. Куда спрячешься, когда, повидимому, со всех сторон следят притаившиеся враги?

Он машинально оглянулся на кедр, в который шлепнулась пуля. Ружье было слабенькое, и пуля, не пробив даже кору, влипла в дерево крупной блестящей бородавкой. Раттнер ковырнул ее слегка ножом, и на ладонь его упал теплый еще кусочек металла.

Пуля, крупная и круглая, была, несомненно, самодельная, грубой кустарной отливки. Стреляли ею из шомпольного, гладкоствольного ружья, так как следов нарезов на ней не было видно. Но металл пули крайне удивил Раттнерл. Ни на свинец, ни на медь или железо он отнюдь не походил. Серого цвета, с легкой золотистой побежалостью, он больше всего напоминал серебро.

— Неужели серебро? — удивился Раттнер, вскидывая пулю на ладони. — Такой же кусочек серебра весил бы вдвое. меньше.

— Платина!^[1]) — крикнул он вдруг и крайнем изумлении. — Пуля из платины? Но кто же это? Крез, или, вернее, дурак, который тратит на каждый выстрел целое состояние? Только дикари не знают громадной ценности платины. Не тувинцы ли это?

— Эге-ей! — закричал Раттнер. — Кто есть живая душа! Отзови-ись!

В слитный шум гулящей от ветра тайги ворвался вдруг быстрый, но осторожный хруст раздавливаемых ногами сучьев.

— Ага! Идут! — вытащил Раттнер из кармана револьвер, но почувствовал на плечах волосяную, густо смазанную жиром петлю. Петля дернулась, перехватила горло и швырнула Раттнера на землю.

— Вяжи! — крикнул кто-то над ним, и чья-то рука вырвала у него браунинг.

А затем веревки остро вгрызлись в его тело, спеленали, обессилили. Сильные руки подхватили Раттнера, затрещали сучья под быстрыми шагами. Люди, несшие его, спешили, бежали бегом. Но вот они перешли на спокойный шаг и наконец остановились.

Раттнера бесцеремонно, сразмаху, бросили на землю. Голова его загудела от удара о корневища деревьев. И где-то рядом раздался голос Птухи:

— От вам и товарищ военком! Я же говорил — гора с горой не сойдутся, а человек с человекем всегда встренутся. От полюбуйтесь!..

2　

— И што же это такое деется? У меня аж мозги штопором пошли! — кричал по-прежнему где-то Птуха. — Што за цирк? Што за опера? Илья Петрович, эти люди беспременно члены Рабиса. Они, стервозы, поперли в каком-нибудь гостеатре древне-исторические костюмы и разгуливают по тайге этакими боярами, Борисами Годуновыми!

Раттнер поднял голову и увидел, как смуглый рыжебородый человек огрел Птуху по шее.

Федор только крякнул и завопил еще громче:

— Ну-ну, не мути воду! Драться-то и мы умеем! Як дам по соплям, закувыркаешься.

Раттнер взглянул на Птуху, и ему почему-то бросилось в глаза лишь то, что все новенькие, ярко надраенные пуговицы Птухиного бушлата были оторваны.

— Кто же это у тебя пуговицы пообрывал? — тупо спросил он.

— А вот та публика! — ответил возмущенно Федор, указывая на людей, раскладывавших невдалеке костер.

Раттнер взглянул в указанном направлении и испугался за свой рассудок. Не мог понять — бред это или реальная трехмерная действительность.

У костра копошились стрельцы, именно московские стрельцы XVII века. Это были все, как на подбор, ловкие крепыши, небольшого роста, неторопливые, подобранно-аккуратные. Тип их лиц был определенно славянский, разве что с незначительной примесью монгольских черт.

Одеты стрельцы были в толсто стеганные, несгибающиеся кафтаны с высокими воротниками. Раттнеру вспомнилось посещение московской Оружейной палаты, где он на манекенах, изображавших былых стрельцов, видел такие же точно кафтаны. Руководитель экскурсии об’яснил тогда, что они назывались «тегилеями», набивались пенькой, а в толщу их, для предохранения от вражеских сабель и стрел, подкладывались куски железа и обломки старого, негодною к употреблению вооружения.

На головах людей, захвативших в плен Раттнера и его товарищей, высились тоже набитые паклей остроконечные колпаки, или «шеломы». На ногах у них были обыкновенные лапти с онучами из бараньих шкур, навертываемые шерстью вверх. От этого ноги напоминали мохнатые лапы какого-то зверя.

Вооружены эти люди были огромными можжевеловыми луками и колчанами, набитыми тяжелыми деревянными стрелами, тупыми и остроконечными. Раттнер догадался, что тупые стрелы, силу удара которых он уже испытал, предназначались для битья белок. Тупая стрела контузила белку, не портя ее шкурку. Стрелами же остроконечными били, повидимому, дичь и крупного зверя.

Заметил Раттнер и огнестрельное оружие: на весь отряд три кремневые пищали, словно выкраденные из музея старинного оружия. Длинный, грубо выкованный ствол ограничивался прикладом, плоской доской с приделанным к ней ящиком для хранения запасных кремней. Выстрел производился от искры кремня, вставленного в расщелину, в «губы» железного курка. Во время прицеливания тяжелый ствол пищали клался на специальные сошки, валявшиеся здесь же.