И все же то, как он выглядел, поразило меня гораздо меньше, чем то, как он звучал. Хотя дышал он с трудом, струйка воздуха, выходящая из его рта, была легкой, как шепот, она напоминала сквознячок, дующий в щель под дверью. Его сердце билось так тихо, что мне почти не удавалось его услышать, и, хотя я очень старался обнаружить еще какие-нибудь зацепки, которые помогли бы мне лучше узнать его – как он потирает руки или как хрустят его колени, – я не слышал ничего.
– Нам нужно послушать, как он поет, – сказал Ульрих.
Он притянул меня к себе и от нетерпения закусил губу.
– Мы уже слышали, как он поет. В наивысшей степени раздражающе.
– Всего несколько нот, аббат. Всего одно мгновение, возможно, это нечто экстраординарное.
– Послушайте его, – встрял Николай.
Аббат и Ульрих повернулись к громадному монаху, который все еще стоял на верхней ступени лестницы.
– Тебя это не касается, – сказал аббат. Но потом все же повернулся к регенту и пробормотал: – Хорошо, мы прослушаем мальчика.
Вчетвером мы спустились по лестнице и запетляли по незнакомым коридорам. Ульрих не отпускал мою руку до тех пор, пока мы не вошли в большую комнату с зеркалами вдоль одной из стен. У противоположной стены располагалась небольшая сцена. В центре комнаты стояло сооружение, которое было похоже на гроб с тремя рядами клавиш на конце. Я очень испугался, вообразив, что они собираются похоронить меня в нем живым. Ульрих поставил рядом с гробом стул, приподнял меня и посадил на него. Он увидел мои глаза, испуганно уставившиеся на деревянный ящик, и сказал ласково, насколько позволял его срывающийся голос:
– Ведь тебе раньше никогда не доводилось видеть клавесин? – Он нажал на одну из клавиш, и прекрасный, чистый звон наполнил комнату. – Ты можешь спеть эту ноту, не так ли, мой мальчик?
Трое мужчин в нетерпении уставились на меня, и мне показалось, что еще немного, и стул опрокинется подо мной.
Ульрих облизал губы и снова ударил по клавише:
– Вот эту ноту.
Мой рот пересох, а язык стал толстым от ужаса.
– Пой, – сказал аббат и шлепнул себя ладонью по запястью. – У меня нет времени на игры.
Последовал еще один удар по клавише. Ульрих спел ноту – его голос был чистым и холодным.
– Давай, Мозес, – сказал Николай. Он кивнул, улыбнулся и высоко, насколько смог, поднял свои густые брови. – Они просто хотят услышать, как ты поешь.
Аббат с отвращением взглянул на улыбку Николая и сказал холодно:
– Мальчик, пой, или ты никогда больше не увидишь Николая.
Ульрих снова ударил по клавише, слегка при этом наклонившись.
– Вот эту самую ноту, – стал уговаривать меня Николай, как будто аббат только что не сказал этого. – Всего один раз.
Сомневаюсь, что даже ангел смог бы уговорить меня запеть. Из моего горла мог вырваться собачий лай, наберись я духу повторить этот звук.
– Ну что ж, у него был шанс, – сказал аббат.
Он схватил меня за руку и уже почти стянул с моего насеста, но Ульрих остановил его.
– Оставьте нас, – попросил он. И положил свою бледную руку на руку аббата. – Оставьте нас вдвоем. Он запоет.
– Почему он должен запеть с вами наедине, если он не поет, когда на кону стоит его будущее?
– Мне нужно поговорить с ним.
Аббат воздел руки ввысь:
– Так говорите же!
– Наедине.
– Ах-х-х! – проблеял аббат. – У меня нет на это времени. Даю вам десять минут. Потом он сядет на повозку и отправится в Роршах.
Он вышел. Николай проводил его взглядом, но сам не сдвинулся с места и не думая следовать за ним.
– Пожалуйста, брат Николай. – Ульрих жестом указал на дверь.
Громадный монах был поражен самой мыслью оставить меня.
– Он меня не боится.
Я согласно кивнул. В душе я молился, чтобы мой заступник не оставлял меня наедине с этим человеком.
Но Ульрих подошел к Николаю и начал выталкивать его из комнаты.
– Мне нужно поговорить с ним наедине, – прошептал он мрачно. – Пожалуйста.
Николай отбросил его руку:
– Я дал клятву защищать его.
Ульрих сказал тихо и твердо:
– Оставить нас наедине – это лучшее, что вы сможете для него сделать. Останьтесь за дверью, если хотите.
Николай посмотрел на меня и увидел мои расширенные от страха глаза и открытый рот. Я сжал руки в кулаки.
– Мозес, – обратился он ко мне. – Он не причинит тебе вреда. Я обещаю. Делай то, что он велит. – Но мой заступник был бледен и очень взволнован, когда повернулся и вышел за дверь.
Потом я остался наедине с этим желтым и столь немногозвучным человеком. Он стоял так близко, что я должен был слышать больше – хруст при повороте шеи, движение языка за зубами, звук ступни, скользящей по деревянному полу, слюны при сглатывании. Но я слышал только его дыхание – легкий поток воздуха, струящийся из его рта. Он внимательно посмотрел мне в лицо, потом склонился надо мной.
– Я слышал тебя, – прошептал он, как будто опасаясь, что Николай мог подслушать. – Возможно, и другие слышали твой голос. Он несовершенен. Он еще не поставлен. Но они глупцы. Я слышал тебя. Я слышал твои легкие. Я слышал тебя здесь. – Холодным пальцем он нежно провел линию вдоль моего горла. – Ты не мог этому противиться, так ведь? Ты бы лопнул, если бы промолчал еще секунду?
Регент вонял гнилым сеном. Его нос был вровень с моим. Мне почти захотелось, чтобы аббат вернулся и увез меня куда-нибудь далеко-далеко.
– Мне кажется, ты тоже слышал меня. Я не могу петь, как ты, Мозес. У нас разные таланты. Но мы подходим друг к другу. – Ульрих переплел пальцы рук перед моим лицом.
Я закрыл глаза, не в силах смотреть на него так близко, и желая лишь одного: чтобы он исчез.
– Аббат не может забрать тебя у меня, Мозес. Я слышал тебя, и ты слышал меня. Бог сделал так, чтобы мы встретились.
Он снова притронулся к моему горлу, на этот раз раскрытой ладонью, как будто собираясь задушить меня. Но прикосновение его холодной руки было нежным. Я громко сглотнул слюну.
– Я могу раскрыть твой голос, Мозес. Я раскрою его. Мы уйдем из этого аббатства, если ты пожелаешь. Мы можем вернуться туда, откуда ты пришел. Послушай меня, Мозес, тебе не придется ехать в работный дом. Стоит мне сказать аббату о твоем голосе, и он одарит тебя несказанной роскошью, о которой любой мальчик может только мечтать. Им нужны такие люди, как ты и я, Мозес. – Он шептал мне в самое ухо, и я кожей чувствовал тепло его лица. – Мы им нужны так же, как золото, как их прекрасные церкви и библиотеки. Ты хочешь снова увидеть Николая? Ты хочешь остаться здесь? Или хочешь уйти? Мне это не важно, я разделю с тобой конское стойло, если таков будет твой выбор. Но если ты хочешь остаться – пой.
Затем Ульрих фон Геттиген стал шепотом напевать мелодию, которую я слышал в церкви тем утром. Его голос не был теплым, как те голоса, которым я пытался подпевать, но он легко и точно перебирался от одной ноты к другой. Когда пел Николай, все его тело сотрясалось от звука. В противоположность ему Ульрих фон Геттиген был подобен плохо сделанной скрипке, чьи струны колебались идеально, но чье тело резонировало слабо, как винный бочонок.
Было ли это тем, что имел в виду Николай? Было ли это Божьим промыслом? Я мечтал о чем-то другом, менее омерзительном, чем этот беззвучный человек с его мольбами. Но, возможно, Господь, пришло мне в голову, был не таким добрым и совершенным, как заявлял аббат, и, наверное, этот человек был тем единственным, что Он мог мне предложить.
И тогда я запел.
Я выбрал один голос, который запомнил в церкви. Звук выходил из моей глотки наружу так же быстро, как звон колокола распространялся по металлу. Я чувствовал, как он продвигается вдоль челюсти к впадинам за ушами, как собирается в груди и спускается вниз к пупку. Я пел без слов, только звуки.
Как только мой голос, вначале слабый и неуверенный, зазвучал громче, Ульрих смолк. Он все еще держал ладонь на моей шее, потом его рука нырнула вниз. Она, подобно холодному докторскому инструменту, скользнула от подбородка к грудной клетке, и в этот момент я понял, что он был прав. Казалось, его рука раскрыла меня. Ее прикосновение, подобно звону колоколов моей матери, сделало мой голос глубже. Другая его рука присоединилась к первой. Он ласкал мое лицо, мою грудь. Его руки встретились у меня за спиной, и он крепко обнял меня, как будто хотел, чтобы мой голос перетек в его желтые костлявые руки, в его пустую грудь. Рыдание вырвалось у него изо рта, хотя слез в глазах не было. Затем он отступил от меня и, на мгновение поднявшись на носки и закрыв глаза, резко отбросил голову на плечо, как от сильной боли.
