– Я здесь не только конфеты храню, – возражаю я и показываю на пачку сигарет «В&Н» на полу у нас под ногами.

Почему-то Тэя эти мои слова, похоже, развеселили.

– В конфетах ничего плохого нет, – говорит он и бросает фантик себе за спину. – Так ты ходишь в школу в Форт-роузе?

– Ага, только я ее ненавижу. Там такие девчонки есть, они просто жутко ко мне относятся.

– И я школу терпеть не мог. И ко мне девчонки жутко относились, вот я и бросил ее, – говорит Тэй, смеясь. – Теперь я хожу в школу жизни.

– А школа смерти есть?

Тэй наклоняется вперед и усмехается, глядя на меня. Его длинные ресницы трепещут, и из-за этого угловатое лицо немного смягчается. Зубы у него ослепительно-белые, а губы гладкие. Жаль, что я не могу подкраситься помадой.

– Школа смерти? Чтобы там научиться умирать?

Похоже, эта мысль кажется Тэю интересной. Только бы он не заметил, как у меня покраснели щеки.

– Может быть, – бормочу я, пытаясь придумать, что бы еще сказать.

– А ты очень прикольная.

Какое-то время мы сидим молча и курим. Я исподволь слежу за тем, как Тэй подносит косяк к губам и опускает руку к полу, как он скрещивает, а потом вытягивает ноги, как вертит в пальцах растрепавшийся кончик шнурка. Он рассказывает мне, что когда-то обежал весь Черный остров за день и на него напали собаки какого-то фермера. А я ему рассказываю, как однажды спряталась в павильоне автобусной остановки во время школьного кросса, отсиделась там, а к толпе бегунов присоединилась только на последнем рывке. Тэй хвалит меня за находчивость, но советует все же упражняться в беге – на тот случай, если за мной погонятся собаки с какой-нибудь фермы. Я ему говорю, что собак не боюсь. А чего боюсь – не рассказываю. Когда косяк докурен, Тэй говорит, что ему пора.

– Надо будет как-нибудь еще вот так посидеть, – добавляет он. – Я загляну.

Он плавно выскальзывает в щель в стене, и я вдруг жалею о том, что, когда мы сидели рядом, я от него отодвинулась. Ложусь на спину и курю с закрытыми глазами, вдыхаю сигаретный дым, аромат конопли и терпкий запах лосьона после бритья Тэя. Меня больше не удручают ни Эйлса Фитцджеральд, ни гадская школа, ни даже флешбэки. Эдди глубоко внутри меня, он смеется. Я вспоминаю одну из любимых им шуток.

«Что делают рыбки на дне?» – спрашиваю я у него.

«Урок плавания прогуливают», – отвечает Эдди.

Когда нам с Эдди было восемь лет, нам на Рождество подарили книжки с шутками. Мне – красную, а Эдди – синюю. Тогда это был его любимый цвет. «Цвет океана!» Эдди любил воду еще больше, чем я. Я на море любила смотреть с берега, потому что боялась запутаться в водорослях, а Эдди всегда хотелось войти в море, и чтобы волны захлестывали его с головой. Он совсем не боялся волн.

В то Рождество, днем, мы вместе забрались на диван, чтобы распаковать наши подарки. Мне было не очень-то удобно сидеть, потому что Эдди уселся мне на ногу, но он так радовался Рождеству, что я не стала просить его подвинуться. В общем, я сидела неподвижно и не мешала брату складывать на меня ленточки и мишуру. Мама отдала нам подарки от бабушки, и мы дружно разрывали оберточную бумагу. Обоим достались книжки с шутками. На обложке было написано: «Шутки для восьмилетних детей». Мне пришлось прочесть Эдди название, потому что он читать не умел.

«Тут столько морских зверееееееей! – воскликнул Эдди, переворачивая страницы с вытаращенными от восторга глазами. Он искал дельфинов. – Глянь! Глянь!»

Он тыкал пальцем в каждую страницу, в каждую картинку и совал мне книгу под нос, чтобы я тоже могла увидеть. Я хорошо помню прикосновения глянцевой бумаги к кончику носа, помню и тяжесть книги, упавшей мне на ногу.

С бабушкой мы давно не виделись. Она жила где-то рядом с Лох-Ломондом, на западном побережье, и, наверное, маленькими нас туда часто возили, только я не помню ничего.

Чаще бабушка приезжала к нам, но она постарела, и ездить к нам ей становилось все труднее. В последний раз мы видели ее, когда она приехала к нам на Черный остров под Рождество. Нам с Эдди было девять лет. Вечером перед ее отъездом бабушка и мама поругались. Я толком не знаю, из-за чего вышла ссора. Мы с Эдди спрятались в кухонном шкафу и слышали, как бабушка говорит маме: «Не знала, что вырастила лгунью». По пути к двери бабушка обняла отца и сказала, чтобы он приезжал к ней и привозил нас с Эдди. Но отец ни разу нас туда не отвез. В январе этого года бабушка умерла, и с тех пор мама о ней не говорит.

Самым лучшим в бабушке было то, что она ко мне и Эдди относилась одинаково, хотя мы с ним были разные. Я была нормальная. Нормального роста, нормального веса (ну, почти), в школе училась средне – тоже нормально, в общем. А Эдди не был нормальным. Он был маленького роста, а ходил так, словно ноги у него сломаны. Он все время падал. Для того чтобы ходить в мою «нормальную школу», он был недостаточно умным.

Иногда то, что бабушка относилась к нам одинаково, было не так уж хорошо. Она, например, покупала нам одинаковую одежду, но Эдди эта одежда была велика, а некоторые книжки были для него трудны – правда, Эдди на это, в общем, не жаловался.

«Я такой же, как ты, Элли», – говорил он, напялив джемпер, который был ему до колен, и улыбаясь от уха до уха. А мог сказать так: «Если ты сначала прочитаешь слова, я немножко приготовлюсь и тоже их прочту». Это он у бабушки взял. Она ему говорила, что он многое сможет делать, когда будет готов, и она никогда не врала про то, сколько нам лет. Она не говорила, как мама, что мне восемь, а Эдди шесть.

«Элли, а твоя книжка шуток про кого?» – спросил Эдди, когда закончил рассматривать свою книжку.

Я вытащила свою книгу из-под подушки и показала ему.

Нога, на которой он сидел, совсем онемела.

«Лошадки! – воскликнул Эдди. Потом заглянул мне в глаза. – Ой, какая жалость. Можешь мою посмотреть».

Отец, сидящий поодаль от нас, ахнул.

«Селия, иди сюда скорее!» – крикнул он маме, которая была в кухне и готовила что-то такое, что пахло, как испорченный сыр.

И она прибежала в комнату – в фартуке, заляпанном маслом:

«В чем дело?»

«Скажи еще разок, Эдди», – попросил отец, взволнованно сжав руки.

Эдди непонимающе уставился на меня.

«Можешь вспомнить, что ты сказал про мою книжку?»

«Лошадки!»

«Нет, потом, после этого», – сказала я.

Эдди ухмыльнулся.

«Ой, какая жалость», – произнес он снова – и на этот раз у него получилось еще больше похоже на маму, когда она болтала по телефону со своими подружками, у которых выпадали «ужасные времена».

Мама прижала ладонь к губам и согнулась пополам.

«О, черт! – воскликнула она. – Неужели я так говорю? Колин, почему ты мне до сих пор не сказал, что мой голос звучит так неискренне? Черт!»

«Не ругайся, мам, – проворчал Диллон, оторвав взгляд от энциклопедии. – Мам, а ты знала, что черные дыры могут иметь массу ста миллиардов солнц?»

Мама не ответила на вопрос из астрономического теста Диллона. Вместо этого она решила расспросить Эдди про книжку.

«„Шутки для восьмилетних детей“, – прочла она. – О, да ведь ты же у нас совсем взрослый!»

«Это про морских зверей, – сказал Эдди. – Вот только фи-нов я тут не нашел».

«Ну, не расстраивайся, есть еще много разных других красивых морских животных. Может быть, скажешь мне какую-нибудь шутку?»

Мама вытерла жирные руки фартуком и прижалась к стене.

Эдди протянул мне книжку.

«Почему омар покраснел?» – читаю я, глядя на страницу.

«Не знаю!» – выкрикнул Эдди.

Он не понял. И начал кривляться и извиваться – он так всегда делал, когда чего-то не понимал.

«Эдди, послушай еще разок. „Море обмочилось“», – произнесла я, старательно выговаривая слова.

Эдди радостно запрыгал, стал тыкать пальцем в мое колено, и я увидела, что мама сняла фартук и плавно скользнула на колени к отцу. Они начали целоваться, и Диллон закрыл лицо энциклопедией. Я закрыла глаза Эдди ладошками, но он на отца и маму внимания не обращал. Он просто хотел поцеловать меня.