Они коснулись стопками, подняли повыше подбородки и влили спирт внутрь. Пуху показалось, что с губ в желудок потек кипяток. Выступили слезы, он зажмурился и только усилием воли не сделал глотательное движение. А когда открыл глаза, мир вокруг стал мягче и добрее. Теперь закурить уже хотелось. Пух достал пачку и предложил Фоме.
– Не, спасибо, и так нормально. – Фома слегка улыбался.
– А со своими что? – Пух мотнул головой на соседей. – Не хотят?
– Почему, хотят. Просто я с ними уже причастился, но они как дети малые, хорохорятся, думать сейчас не могут со страху.
– Думать?
– Ну да. Как дальше действовать. Ситуации разные прощупывать. Говорят, там видно будет.
– Разве нет?
– Не совсем.
– А например?
– Ну, когда колонну обстреляют, надо спрыгнуть, загаситься, а потом ползти в сторону огня, чтобы в мертвую зону быстрее попасть. Не бежать в разные стороны, как тараканы. Это, думаю, помнишь?
– Ясно.
– А мои подзабыли…
– А что об этом думаешь? – Пух показал бровями на место уже ушедшего батюшки.
– Это не помешает. Богу молиться всегда пригодится…
Раздалась команда «К машинам!», и Фома поднял ладонь:
– Ладно, давай! – Он улыбнулся и подмигнул. – Держись меня и будешь под кайфом!..
Пух и Горе
– А дальше? – спросил Горе.
Пух отмахнулся.
– Что ты как девочка? – ухмыльнулся Горе.
– Да я тебе уже рассказывал. Дальше всякое говно. Фома только, молодец, ни разу не подвел. Выручал. Ну еще бы, он в том же училище учился, что и Славян, только за драку выгнали.
– Знаю я, знаю.
– Ну…
– Погоди, звонит кто-то. – Горе достал телефон. – Да. Привет. Да, все в порядке, едем. Не волнуйся, будем на месте, позвоню… Хорошо. Целую, пока.
Горе нахмурился и закурил. Пух задумался.
– Не парься ты… – сказал он наконец, вспомнив недавний разговор.
– Не парься ты!
– А я и не парюсь.
– Не-ет, ты паришься.
– Да не парюсь я! Просто не понятно… Живу с ней, с одной, только ее вижу матерью моих детей. Все у нас хорошо. Ты же знаешь!
– Знаю. Что ж тебе не понятно? Она просто молодец – умная, красивая, дома у вас все чисто, светло, уютно.
– Мне с ней не скучно, главное. Умница, понимает меня с полуслова. А сейчас уже и вовсе без слов…
– И не ссоритесь никогда, что ли?
– Нет, почему, ссоримся иногда, конечно. Она мучится, переживает, пытается мне нервы трепать.
– А ты?
– Ну, я тоже… Вроде нервничаю. Не так сильно, как она, но…
– Из-за чего ссоритесь-то?
– Мало внимания ей уделяю. Говорит, не чувствует любви.
– И?
– Мне хорошо с ней! Что это, не любовь? Да и других дел полно, так ведь?
– Не знаю…
– Я хочу ее даже чаще, чем она меня, хоть она моложе… Погоди, звонит кто-то. Да. Привет. Нет, сегодня нет. Завтра позвоню. Да точно, точно… Все, пока, целую… Так, о чем мы?
– Она?
– Нет. Другая. Ты ее знаешь.
– А-а… Да. Тоже красавица.
– Представляешь, а с этой мне даже говорить не о чем. Я же их обеих давным-давно знаю, обе еще школьницами были, когда знакомился. Одна умная, другая… Не смог бы с ней жить. Через неделю убил бы. Дома все кувырком, одни тряпки на уме. Пока маленькая была, жалел, берег. Она нескладная такая, коленки торчали, хвосты в разные стороны. Потом выросла, сколько-то не видел, а как встретил… Главное, не люблю ее. Что в ней такого? Стерва она, что ли? Вроде нет. Скромно себя ведет. Но как притронусь, думать больше ни о чем не хочу. А она еще меня успокаивает и сама переживает. Грустит. Но как-то несерьезно грустит или виду не показывает…
– Что говорит?
– Говорит, любит меня. С детства. И всегда, мол, будет.
– Ну, это еще бабушка надвое…
– Может быть, и так.
– Ты все-таки что сам думаешь?
– Жду, когда все это кончится. Противно иногда.
– Ничего, когда-нибудь кончится, когда сам себе окончательно опротивеешь. Или старым станешь. Да ладно, не парься ты!
– А я и не парюсь…
– А я и не парюсь. С этими бабами кому как повезет, – поддержал Горе, – любого запутать могут. Вот Фома тоже ведь неспроста развелся. И ничего не говорит, все в себе. Хоть бы рассказал, что да как, авось не так тоскливо было бы.
– Ты же знаешь его, он ни в чьих советах не нуждается. Все сам, упрямый, как… – Пух не нашел подходящего слова. – Мне тоже ничего не говорил, самому надо догадываться. Жена у него красивая, образованная, на должности. Характер под стать Фоме, пальца в рот не клади. Видать, где-то нашла у них коса на камень, и всё. Никто не отступит. Дочка между двух огней.
– В натуре, только девку мучают. Зачем рожали, если никто ей не занимается, не воспитывает?
– Тебя-то много воспитывали? – Пух удивился таким речам.
– Я – другое дело.
– Там такая девушка, сама кого хочешь воспитает. Выше мамы.
– Все равно, ребенок еще. Вспомни себя. – Горе был серьезен. – В армии небось плакал по ночам без мамы?
– Ты вообще сидел в эти годы. – Пух оставался спокойным.
– Поэтому и жалею, что ребенка упускают. Будь у меня в детстве нормальная семья, жизнь по-другому бы сложилась. Не пришлось бы на голых пятках бычки гасить! У вас, пижонов, настоящее детство было, а вы все приключений ищете! – Его по-тихому закусило.
– Ты давай не обобщай! Что завелся-то? – Пух старался говорить мягче. – Люди разводятся. Это их дела. Нам ничего не изменить. Фома тоже с четырнадцати лет в суворовском училище, сам мне рассказывал. Попал в казарму, и детство кончилось.
– Знаю, извини. Что-то злость берет. Мало есть людей, кому добра желаешь, так и у тех все не слава богу. – Горе устало сморщился и вздохнул.
– Выпить тебе надо, братан, граммов сто! – предложил Пух. – А лучше двести.
– Доедем до моря – выпьем, – согласился тот. – Лучше расскажи что-нибудь, а то усну.
– Что рассказать-то?
– Про штурм Города, например. Всегда отмахиваешься…
– Ладно, только ты мне потом про дороги. Или про Горе?
* * *
Как по-дурацки, плохо тогда все началось, так и дальше шло. Как ни старался он отмазаться от этой командировки, все равно пришлось ехать, да еще и не со всем своим отрядом, а вдвоем с напарником, снайпером. И вместо того, чтобы отсидеться где-нибудь на блокпосту, угораздило попасть на штурм.
Первое, что он вспомнил, это зачистка улицы Шефской в Старых Промыслах. Самая окраина Города. Рядом на холмах огромными желтыми факелами горят нефтяные скважины. Жирный черный дым от них смерчами поднимается вверх и наклоняется к Городу. Небо от этого делится надвое. Одна часть – белый зимний день, другая – пыльные предгрозовые сумерки. Группе спецназа, в числе которой он бежит на полусогнутых вдоль стен, приказано проверить левую сторону улицы на предмет «обнаружения и уничтожения остатков незаконных вооруженных формирований». Левая сторона – частный сектор, одноэтажные дома с садами, отделенные друг от друга каменными или из листового железа заборами. Правая – полуразрушенная пятиэтажка, бывшее ПТУ, пустырь с разнокалиберными воронками и котельная с черной трубой. Пятиэтажка вроде бы наша – пулеметчик с четвертого этажа прикрывает, простреливая пустырь и кочегарку. Идет крупный сырой снег, с трудом пробиваясь сквозь дым и цементную пыль, висящую в воздухе после артподготовки. Где-то в соседнем квартале осторожная перестрелка, еще дальше ухают большие и маленькие взрывы – туда перенесли огонь артиллеристы. Ни одного целого дома, почти все с пробоинами от снарядов и мин, многие горят медленным желтым огнем.
В отделении их восемь человек. Согнувшись в спине и коленях, буквально стелясь по земле, группа медленно и осторожно подкрадывается к первому забору. У ворот «большой» Вадик ложится с пулеметом прямо в грязь возле скамейки, а снайпер, кое-как спрятавшись за посеченным осколками деревом, пытается схватить в прицел всю противоположную сторону улицы, как будто это возможно. Остальные сквозь щели и пробоины в заборе стараются разглядеть двор. Пустой… Дверь в воротах не заперта. Пух плавно толкает ее автоматным стволом и замирает в ожидании щелчка растяжки. Нет щелчка. Они осторожно заходят во двор. Андрюха с Бурым держат под прицелом окна, еще двое обходят дом против часовой стрелки, наклоняясь под оконными проемами. Чисто вроде. Теперь подвал и чердак. На чердак достаточно простой гранаты. Подвал в глубине двора. Он привязывает к люку веревку и, отбежав назад, сдергивает его… Тишина. Не подходя близко, командир с не соответствующим могучей внешности позывным «Скворец» вполголоса спрашивает:
