Ослепив его, шар пронесся мимо. Как показалось, очень быстро. Наверное, поймал какой-то особенный удар. А в паузе темноты, орошаемой градом капель, не покатился обратно.

Удивляясь, что с ним стряслось, водолаз посмотрел вверх: шар, оторвавшись от полосы, всплывал в облаке, похожий сейчас на солнце.

Сфера!

Он внезапно связал се с кораблем и от своей догадки окосел.

- Гриша!

- Слушаю...

- Кто на точке?

Ковшеваров сделал паузу, чтоб выглянуть.

- Шаров дежурит там.

- Ты можешь достать его голосом?

- А что сказать?

- Слушай внимательно: тянете по команде, одним рывком. Потом будете обслуживать Шарова. Немедленно по тревоге спускайте все лодки. Сейчас из воды вылетит человек.

- Что ты плетешь?

- Хорош болтать! Делай, что сказал.

- Ясно.

Притяжения все-таки не хватало. Матросы сработали дружно, приподняв его над полосой. На какие-то мгновения он словно завис в пустоте, чувствуя, как вода обваливается вниз, обретя вес тела, от которого растягивались шейные позвонки. Дернули еще раз - вода подхватила...

Накачиваясь воздухом, как сумасшедший, он уже карабкался по водяной стене. Вдруг увидел шар над головой, который крутился в изгибе потока. С размаху влепившись в шар, водолаз вырвал его из течения. Шар закрутился на месте, светя так, что нельзя было смотреть. Надо было, чтоб он ослаб, чтоб его остудило водой. Ловя его отклонения в глубине, Суденко внезапно потерял сознание, и Ковшеваров еле докричался до него.

Поняв, что спал, он страшно перепугался, сорвался вниз и тут же затормозил, увидев прямо под собой то, что всплывало. Там, покачиваясь, выходило из моря солнце, просвечивая чем-то внутри. Спустившись к нему, прилипая к его округлости, он приставил лицо и тотчас увидел ее, сидевшую там, как в колбе, опираясь на стенки из света. Сидела живая, спала в этом удивительном свете! Это был в точности такой же газ, как и тот, что окутывал корабль, но он не думал уже ни о шаре, ни о том, как в него девушка забралась. Он знал, что все равно ничего не узнает, что ничем ей не сможет помочь, как не смог когда-то помочь пареньку, выпрыгнувшему из торпедного отсека подводной лодки: тоже тянул к земле, забыв, что у них с верхним миром порвана связь...

Ковшеваров его разбудил.

- Леша на месте?

- Да.

- Пусть отгребет немного влево... то есть влево.

- Влево или вправо?

- К тебе.

- Объект тяжелый?

- Да.

Теперь в ослабленной воде шар уже был не шар, и тело девушки оттянулось в нем. Сфера раздувалась, как парашют, почувствовав свободу, и набирала скорость. Это было хорошо, с одной стороны. Девушка теряла защиту газового слоя, и ее надо было поднять поскорей. И в то же время подъем не должен быть быстрее пузырьков воздуха. Поэтому он притормаживал сферу, добавляя собственный вес. Оболочка скользила, как парашютный шелк, не мог за нее держаться. Если девушку не поймают наверху, она быстро не полетит. В воде он ее поймает.

Ковшеваров гнал вниз, на отсидку.

Вот здесь будет стоять.

Что случилось потом, Суденко не узнал. Он упустил из виду, что много стравил воздуха, а как только отпустил девушку, сразу упал. Почему-то казалось, что находится высоко, но уже через несколько секунд ноги опутал вихрь. Он не боялся этой дыры, зная, что она отбросит на всплытие, но ему помешали в посту. Отчаянно подбирая слабину, матросы остановили рывком. Вихрь подбил ноги, крутнув в воде, как палку. Воздух хлынул под ремень, сместив центр тяжести. Матросы тут же потравили концы, но в таком перевернутом положении он и остался. Сейчас, опрокинутый вниз головой, с раздувшимися руками и ногами, он был беспомощен, как резиновая кукла. Повезло лишь в одном: перевернулся в изгибе потока, который придерживал его. А если б ляснулся повыше, его б выбросило из воды, как пробку. Это как минимум пожизненная пенсия.

- Жора...

- Гриша, слушай внимательно.

- Это я, Юрка.

- Значит, так...

- Все ясно.

- Ничего тебе не ясно.

- Я десантник, Жора, десантник, - напомнил он скромно.

- Никуда не сворачивай! Никуда не спускайся... Найдешь меня наверху.

- Понял, пошел...

Сейчас, когда он висел в воде, почти не продуваясь (только клапан на рубахе помалу травил, а дотянуться до головного не мог), он оценил мастерство Ковшеварова как обеспечивающего водолаза. Во-первых, голос: это был настоящий Левитан, только рыдающий. И потом, как он умело подавал смесь, словно помахивал опахалом перед лицом. Одурманиваясь азотом, он их теперь, Гришу и Юрку, любил и знал, что эта любовь потом пропадет. Это как пьяные слезы... Все лицо было мокрое от слез, и они лились такие, что прямо пробегали по щекам... Что это? Прислушался: струйка начиналась в больной руке и стекала в шлем через намокшее белье. Но как вода могла течь, если ее не пускал воздух? Это текла вода, которая налилась раньше. Вот это было плохо, по-настоящему плохо.

- Ты что бормочешь?

- Как Юрка?

- Вошел ловко.

- А теперь?

- Ничего, дышит.

Вода скапливалась в котелке, стаскивая с головы феску. Сколько ее пролилось и сколько еще может пролиться, просочиться сквозь мокрое белье? Для того чтоб в таком положении утонуть, надо, чтоб она наполнила котелок. Литра два воды, а может, побольше, раз вытянуло из скафандра, почти вытянуло. Воде нужно налить котелок до краев. Стараясь себя отвлечь, он посмотрел на "Шторм", который проступал сейчас поразительно ясно. Он понял, что смотрит сквозь оптическое увеличение капель, и увидел, как целая струя из них, поднимаясь из своего промежутка, сворачивает под тело потока, похожая на темное упругое животное со светящимися сосцами... Спуститься в такое море, чтоб утонуть в котелке воды! Тебя надули, Жора, повесили, как птицу над отмелью... И, глядя на "Шторм" невидящими глазами, в последнем росчерке сознания, увидел то, что потом позабудет наверху: что-то проплыло внутри парохода, против больших стекол... что-то живое, почти детское лицо.

13

Капитан Просеков лежал в своей голубой каюте наверху, устроив длинное тяжелое тело на узкой, коротковатой для него койке и отведя больную ногу циркулем на стол. Занавеску он сдвинул к изголовью, расправив по проему двери, чтоб за ним не подсматривал Свинкин. Полностью занавесить себя Просеков не мог, так как на половине занавески сидел Дик, ерзая задом, поскуливая, переводя с хозяина на дверь, за которой прятался радист, свои круглые, просящие глаза.

Дик страдал от морской болезни, хотя совершенно не воспринимал качки и мог спускаться по трапу не хуже любого матроса. Это была даже не болезнь, а какая-то разновидность собачьей тоски, которую вызывало в нем замкнутое водное пространство с полным отсутствием кустов, зарослей осоки, болотных кочек, милых сердцу любой и в особенности легавой, собаки.

Избавить Дика от мучений мог лишь радист, который устраивал на палубе охотничью потеху. Однако Просеков знал, что если он позволит Свинкину прогулять Дика, то потом будет вынужден впустить его в каюту, где Свинкин засядет надолго, навсегда, и придется применить силу, чтоб выдворить его за дверь. А применив силу, Просеков расстроится сам, вернет радиста, станет втолковывать ему разные истины, которые тот не может осмыслить, раздражаться его тупостью и умиляться тем, что вот он, умный, с дураком сидит, и в конце концов разрушит то состояние трезвой ясности, которое ощущал в себе. Поэтому Просеков и бросил занавеску, надеясь, что церкви и соборы пробудят в собаке игру воображения, чего Дику как раз недостает. Воображение у Дика явно хромало, и это он должен учесть, если собрался поднимать "Шторм". Да обладай Дик хоть каплей фантазии, он бы искал общения не с радистом, а с самим собой, он бы имел возможность смотреть на мир не сквозь дверную щель, а оглядывать ее в широком окне своей души.

Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в Маресале, где его отвлекали частые посещения новых приятелей, хозяйничавших на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па зимовьях, куда возили соль, табак, водку, макароны, сети, капканы, огнестрельное оружие, а обратно везли рыбу и пушнину. Все эти суденышки, разбросанные по северному кусту, представляли всевозможный набор плавающего металлолома: резаные-перерезаные, с трофейными двигателями "Зульцер", "Манн", с нашими "самоварчиками", снятыми с танковых машин, на которых было понавешано столько дряни, что они были похожи на ульи, куда и с масленкой не пролезешь. Хотя иллюминатор был открыт, в каюте еще чувствовался запах поддевок, тужурок на оленьем меху, промасленных штанов, запах псины и омуля, которого охотники резали своими короткими острыми ножиками - не так, как режут рыбу обыкновенные люди, а полосуя ее изнутри, и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их разумению, и следовало есть: какую-то крохотную малость, одну слизь, размазанную на лезвии, а потом, подсовывая со всех сторон, сладострастно перемигиваясь, ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.