— Да мне, собственно, пора. Василиса, возможно, будет за завтраком. Не хочу её видеть, — скривилась Верочка.

— Веруня, дай знать, если что, — целуя ручку своей даме, поспешил распрощаться с ней Барин. — Пока, родная.

Будогорский сжал на мгновение её ручки и отвернулся. Его красивое лицо не выражало никаких чувств. Гарри загородил собою дверь, преграждая таким образом путь в дом.

— В чём дело? — удивился Будогорский.

— Поговорить надо, — зло бросил Гарри.

Барин облокотился ногой о крутой подъём так называемого „крылечка“. Выглядел он, как всегда, потрясно. Гарри вспомнил, как его раздражал Барин, когда только появился в Хогвартсе. „Всё же я реже НЕ ошибаюсь, чем ошибаюсь“, — подумал он. Его жгла обида. За то, что Будогорский совсем не так безупречен, как ему бы хотелось. Что он, его учитель, нисколько не стесняясь своего воспитанника, с кем попало… А в отношении самого Гарри? Разве настоящий отец допустил бы подобную оргию в присутствии сына?.. На миг перед ним промелькнуло лицо Сириуса, который тоже не был образцом нравственности для своего крестника… Но тут же поспешил отогнать эту неприятную мысль. Это значит, что Будогорскому попросту плевать, что о нём подумает Гарри. Да что там… вообще Барину на всех плевать! Живёт в своё удовольствие, ни с кем не считаясь. Даже не побоялся признаться, что никого никогда не любил… оральный облик, так сказать, налицо.

— Та-ак, — Будогорский внимательно наблюдал за Гарри. — Разговор, похоже, будет долгим. Давай-ка присядем.

Он сел на верхнюю ступень крыльца, а Гарри указал на сваленное бревно подле входа. Гарри сел и сложил крестом на груди руки.

— Ты знаешь, что значит этот жест? — улыбнулся Будогорский.

— Какой ещё жест?

— Вот этот, — Барин скрестил, как Гарри, руки.

— И что?

— То, что ты закрыт для общения… И знаешь ещё что: я рад, что тебя бесит мой образ жизни… С другой стороны, в жизни нужно попробовать всё… или почти всё. Чтобы понять, что ЭТО не твоё. Однако путь этот довольно скользкий. В твоём, как бы это сказать, внутреннем стержне я уверен. Поэтому и допустил сегодняшнюю ночь… Это ведь не твоё, Гарри, так?

Тот молча кивнул и поднял на профессора осуждающий взгляд.

— А Вы?

— Я конченый человек в этом смысле, — усмехнулся Будогорский. — Тебе не стоит так реагировать. Нужно быть терпимым к слабостям других, Гарри. Кроме того, я никого не обманываю: у меня нет ни жены, ни невесты. Эта Верочка имеет прозвище… впрочем, лучше его не озвучивать. Какой бы она не была, она всё же женщина… Мир?

Барин протянул ему пятерню. Гарри ответил тем же. А потом, задрав свитер, обнажил свой поджарый живот, исполосованный красными полосами.

— Бедный мальчик! Тебя славно попарили… да на солнечные ожоги… — Будогорский озабоченно зацокал языком.

Бабка Ёжка выдала им склянку самопальной мази, и вечером того же дня началось лечение. Вот уже неделя прошла. Раны заживали медленно. Одно утешение: Рон с Гермионой встретили его как героя. Джинни смотрела на него недвусмысленно влюблённым взглядом. А Полумна с Невиллом готовы были носить на руках. Чашу Будогорский поместил в директорском кабинете, не зная пока, как поступить с ней в дальнейшем. Зато МакГонагалл казалось, будто она знает. Нынешний Директор (исполненный, конечно же, самых благородных побуждений) решила создать музей хогвартских раритетов — идею, без сомнения, ей подкинул Флитвик. Туда, разумеется, будет входить всё, так или иначе связанное с историей Хогвартса: меч Гриффиндора, чаша Пуффендуй… ну, и что-нибудь от каждого директора. Что конкретно — она пока не придумала.

— Ну? Что? — встретили его неспящие друзья.

— Что „что“? — вопросом на вопрос ответил Гарри.

— Что ОН решил предпринять сейчас? Вслед за чашей? — пояснила Гермиона.

Его и самого мучило: сколько можно упиваться этой победой? „Завтра поговорю с ним. Обстоятельно“ — решил он. И вновь перед его глазами предисловием ко сну закружились калейдоскопом дневник Тома Реддла — раз! перстень Салазара Слизерина — два! слизеринский медальон — три! чаша Пуффендуй — четыре!.. и дальше, чуть в отдалении, брошь Кандиды Когтевран — пять, доспехи Годрика Гриффиндора — шесть, Нагайна — семь. И всё! Всё! Когда-то это случится? Но ни завтра, ни послезавтра поговорить с Будогорским не представилось возможности. Дело в том, что семикурсникам вменялось в обязанности дважды в год пробовать себя в качестве преподавателей. Фокус был в том, что проводить следовало ВСЕ дисциплины — вне зависимости от того, как ты по ним успеваешь. Причём: объяснив новую тему, на втором занятии ты должен устроить опрос с практическими заданиями, а на последующих провести опытно-экспериментальную работу. Последнее, что тебя ждало: закрепление материала в творческих заданиях. Для чего требовалось самостоятельно разработать конспект, представить его на обсуждение курирующему тебя специалисту, а потом уже выходить на арену. Всё это занимало четыре дня. В пятницу проверялись творческие работы учащихся и вывешивались результаты. Если оценки учеников были низкими, то итоговая отметка стажёру тоже была таковой. Эта педагогическая практика именовалась „Программой повышения квалификации начинающего мага“ (или „курсом молодого бойца“). Большим подспорьем были рукописи прошлых лет. На их основе легко можно было составить свой конспект. Большинство ребят так и делали. Но не Гарри. У Дурслей ему негде было складировать свои свитки — все пергаменты прошлых лет он уничтожил. А сейчас, соответственно, приходилось пыхтеть самому да ещё и без подсказок. Из ложной гордости Гарри ни к кому не обращался за помощью. Неудивительно, что некоторые конспекты ему приходилось переписывать по два, а то и три раза. И если занятия по защите давались ему сравнительно легко — Будогорский никогда не придирался, отдавая дань умению Гарри давать материал в практике; со Слизнортом проблем также не возникало — главным образом потому, что Гарри, скрывая ото всех (а в первую очередь от Гермионы), вновь завладел учебником Принца, пойдя на своего рода сделку с совестью: мол, Принц — это Принц, а Снегг — это Снегг=две большие разницы; с Флитвиком они всегда ладили (равно, как и с его предметом); да и с мадам Стебль не было особой головной боли: она, будучи фанаткой своих питомцев, львиную долю урока проводила сама (и так же ревностно и вдохновенно сочиняла конспекты лекций — всем без исключения студентам); а вот МакГонагалл доставляла ему немало неприятных минут. В этот году на своем курсе они начали осваивать трансфигурацию себя, любимого. И казалось невероятным, что эта сложнейшая часть магической трансфигурации, получалась у него лучше, нежели превращение какой-нибудь финтифлюшки в чашку или ложку, как того требовал учебный план младших курсов, где они преподавали. Но куда там! Стоило только Джинни обратить на него свой взор, как он начинал краснеть и заикаться. Ведущий педагог присутствовал на всех занятиях своих подопечных — таков был порядок. И каждый раз после урока МакГонагалл выговаривала Гарри, что „для мракоборческой карьеры нужно получить по моему предмету хотя бы ‚выше ожидаемого‘! Пока я эту оценку — увы! — поставить не имею права“. Получив от неё последнее предупреждение, Гарри решил, что просто не имеет права предавать свою мечту. В связи с этим, он засунул свою гордость куда подальше и отправился к Будогорскому. Дверь в кабинет профессора распахнулась, и на пороге возник сияющий Барин.

— Гарри! Проходи! — радушно пригласил он его.

Класс оказался полон.

— О-о-о! — пронеслось по аудитории.

Гарри ничего не понимал. Он присмотрелся: „Ага! ОД в полном составе!“ Гарри вопросительно посмотрел на Будогорского.

— Я тут — уж не обессудь — кое-что рассказывал о нашем с тобой пребывании в России. Ребята теперь знают, что научиться владеть своими руками — тяжкий труд. Но, в принципе, это в пределах возможностей каждого.

Гарри промычал что-то вроде: „А-а, у-у“. Барин поднял руку, призывая всех к молчанию.

— Послушайте! Со следующей недели, по окончании практики VII-го курса, начнутся регулярные занятия нашего факультатива. Милости прошу всех желающих!