Лишь один раз за все детство я испытал чувство сытости. Это когда мы наелись белой глины. Кто-то сказал, что она съедобная. В общем, нашли на путях. Набрали ведро. Притащили домой. Посолили. Вечером приходит мамаша. Разведчик она была первоклассный, почуяла недоброе еще в коридоре: что? где? откуда набрали? Мы, очень довольные, хлопаем себя по животикам: вон в ведре, тебе тоже оставили. Хочешь – поешь.

Выражение ее лица запомнил на всю жизнь. Впервые увидел испуг взрослого человека. Вмиг остаться без всех троих сыновей из-за какой-то неведомой глины… Сбежались соседи, начался диспут, кто говорил «вырвать», кто подождать. Победило, как всегда, наше российское «авось пронесет». И действительно, пронесло. В натуральном смысле. Глина вышла, не оставив следа, а с нею и сказочное чувство сытости.

По весне мать лепешечки нам всякие пекла с травой съедобной – крапивой, лебедой, кореньями разными – все годилось.

Я мог бы еще долго описывать тяготы нашей жизни. Но честно скажу: как-то не хочется. Нет этого чувства в воспоминаниях. И в жизни не страдал. Имею в виду – не поглощало чувство, что что-то не так.

Хотелось есть? Очень. Но это казалось естественным. Замерзала чернильница? И это считалось нормальным. Никто не ощущал себя обделенным, не испытывал настроя, что настоящая жизнь бьется не там, где живешь. Какие бы беды, нищету, голодуху мы ни переживали, надо всем царило ощущение абсолютной нормальности. Даже если бы мне сказали, что что-то неправильно в нашей жизни (кроме, естественно, временных трудностей), я все равно ничего бы не понял. Настолько все вытеснялось какой-то общинной, хозяйской доброжелательностью.

Да, давили тяготы – но мы всегда искали повод порадоваться. Возникали неприятности, но их никто не переживал в одиночестве. Не составляло проблемы зайти к соседу и занять картошки, хлеба, денег. Когда случался праздник или семейное торжество, это становилось делом всего двора. А уж если к кому-то приезжали с фронта и требовалась бутылка водки – тут напрягались все сообща, скопом, чтобы принять, не ударить лицом в грязь.

Расскажу о дворе моего детства и его достопримечательностях: родильном доме, пожарной части, картонажной фабрике и мыловаренном заводе.

Роддом называли просто «родилкой». Он находился напротив двора, куда машина доставила благополучно меня, новорожденного, маму и ее сестру, выполнившую роль акушерки. В этом родильном доме после меня появился на свет мой младший брат Сергей.

Тут-то и выяснилось, что я – «средний», то есть срединный, нормальный, промежуточный. Похоже, это так на меня повлияло, что с тех пор навсегда исчезла способность воспринимать себя как нечто особое и отмеченное. Если что и отличало меня от других, то скорее как раз полное отсутствие интереса к себе, растворение в окружающем. Я был счастлив, что живу в этом городе, в нашем дворе, и всегда точно знал, что это место, в котором живу, лучшее в мире.

Такое чувство возникало не оттого, как сейчас говорят, что мы вроде «не видели западных диснейлендов». Во-первых, никакой «Диснейленд» не смог бы сравниться с ледяными пещерами котлована на брошенной стройке, где зимой вода уходила, оставляя толстый покров льда. Мы вылезали из этих пещер перепачканными до ужаса, зато испытавшими нечто такое, чего посетители патентованных зрелищ не получат никогда.

А во-вторых, мысль, что живешь в центре мира, естественна, где бы в детстве ни жил. Просто потому, что жизнь – повсюду, и у нее, как сказал один математик, центр везде, а периферия нигде.

Наш «центр» находился у Павелецкого вокзала. Туда отправлялись по праздникам на гулянье, там находились бани, рынок, милиция. А главное, там останавливались танки после парадов 1 Мая и 7 Ноября. Постоять рядом с громадной рыкающей машиной, а то и залезть, если позволят, на вычищенную к празднику броню – для мальчишки военного времени могло ли быть что-нибудь увлекательнее?

Мне исполнилось 11 лет, и я хорошо запомнил, как отмечали 800-летие Москвы в 1947 году. По случаю юбилея отчеканили медаль, город наградили орденом Ленина. В один день 7 сентября заложили восемь высотных зданий по числу 8 веков со дня основания столицы, а также 5 шестнадцатиэтажных жилых домов.

Напротив здания исполкома Моссовета на площади заложили памятник основателю города князю Юрию Долгорукому.

К празднику реставрировали Богоявленский храм, тогда главный собор Русской православной церкви. Но сотни других храмов пребывали в руинах, служили чем попало. Только не церквами.

По случаю праздника вернули городу Спасо-Андроников монастырь, где похоронен Андрей Рублев и сохранилось самое древнее здание церкви в Москве. В палатах монастыря открыли Музей древнего русского искусства. То есть икон, в довоенном прошлом рубленных на дрова и сжигаемых на кострах.

Кольцо бульваров опоясала фигурная чугунная решетка. Разбили сквер с фонтаном на Пушкинской и Болотной площадях. Канал Москва – Волга назвали именем Москвы. Как в День Победы, в Москве, городах-героях и столицах союзных республик состоялся праздничный салют. (Когда я стал мэром Москвы, хотелось сделать все так, чтобы год 850-летия стал таким же незабываемым.)

В конце 1947 года произошла денежная реформа, долгожданная отмена карточек и первое снижение цен, вызвавшее всеобщее ликование. Хлеб и продукты мы свободно покупали в магазинах, как до войны. Случилось нечто невероятное: после голода всего моего детства вдруг на столе у нас с младшим братом появилась банка сладкого сгущенного молока.

До Павелецкого вокзала, центра всеобщего притяжения, взрослые ходили пешком, а мы, детвора, увлекались тем, что находили в округе двора. Тут существовал предназначенный для постижения мир с презрительно-уменьшительными названиями: «картонажка», «мыловарка», «пожарка»…

Начну с «картонажки». Забраться туда оказывалось проще всего. Там делали конфетные фантики, шоколадные обертки и прочую красоту. Самих сладостей мне в детстве совсем не досталось, зато фантиками судьба не обделила. Склады запирались, но не охранялись. Мы забирались в огромные ангары и брали сколько могли.

Особенно привлекал шоколад «Сказки Пушкина». Там на синем, гладком, хрустящем под пальцами фоне, в золотой от сияния комнате сидел некий юноша по имени Пушкин с бабкой по имени Няня. Чем завлекала картинка? Ни танков, ни самолетов. Но вся будущая привязанность к поэзии мне словно предсказана этой оберткой. Подолгу, вглядываясь в золотистую охру комнаты, я как бы пытался услышать звук пушкинской речи. И уже потом, в школе, получив доступ к стихам, погружался в сияние того самого света, что был подарен в виде красивой обертки, как другим дарили шоколад.

«Мыловарка» стояла в центре двора. Там делали хозяйственное мыло, и в довольно больших количествах. Но нас, детей, занимало не производство, а сырье – постоянно обновляемая и пополняемая гора гниющей падали со странным названием «мездра». Даже в самые страшные годы войны я не мог мыться хозяйственным мылом, ибо видел, из чего оно делается. Вы не знаете, что зовется «мездрой»? Это разлагающиеся шкуры, лапы, уши и прочая дрянь с чудовищным запахом и непременным нашествием ворон. Они-то и поглощали наше внимание. Мы били их из рогаток, воображая фашистскими захватчиками. Враг кричал страшным голосом и улетал в ужасе.

На «мыловарке» работала кочегаром моя мамаша. У нее имелось свое помещение – котельная. Там топился паровозный котел и всегда было жарко, сухо и хорошо. Котел занимал все пространство помещения, горячий и огнедышащий, как плененный сказочный зверь. Мы кормили его углем, приносили «пищу» со двора ведрами. Следили за уровнем воды в организме, подкачивая большим насосом. Выгребали серый, неинтересный шлак. Но предметом детской гордости считалось искусство кидать в топку уголь лопатой – да так, чтобы попасть точно в то место, где на фоне ровного красного огня выгорало черное пятно.

Впрочем, главным считалась не работа, а то, что сейчас я бы назвал созерцанием, а тогда не знал, как назвать. Смотреть в огонь, подолгу, не отрываясь, было любимым занятием. Множество трубок спускалось торцами в пламя огня. Горячий воздух смещал их. Казалось, они шевелятся и дрожат, исполняя какую-то неслышную музыку на светящемся органе.