– Тебе плохо? – с беспокойством спросила Надя, собираясь спрыгнуть на землю. – Я позову кого-нибудь…

– Не надо, – дед слабо махнул рукой, – бывает. – Он поморщился. – А что ты покупаешь на папины деньги? – Он прижал руку к сердцу.

– Какие деньги? – удивилась Надя.

– Как какие? – Глаза дедушки расширились, седые лохматые брови прыгнули вверх. – Саша тебе каждый месяц присылает, он хорошо зарабатывает, работает на Севере в экспедиции.

– Каждый месяц? – удивилась Надя и подумала, что мама от нее это скрывает. – Не знаю… – Она мотнула головой.

– Как не знаешь? – казалось, дедушка перестал дышать.

– Мама ничего мне не говорила… Может, он не присылает?

– Надюша, твой отец не обманщик! – срывающимся голосом крикнул дедушка. – Он честный человек, очень честный, он не обманывает, нет. – Дедушка яростно замотал головой, и по его бледному лицу пошли красные пятна. – Ты спроси у матери… спроси! – Дедушка запнулся и внимательно посмотрел Наде в глаза, так внимательно, что у нее по спине холодок пробежал. – Запомни, мой сын тебя не бросал, он тебя любил… – Он полез рукой под подушку и извлек оттуда что-то, завернутое в тряпочку.

– Вот. – Он развернул тряпочку, а в ней деньги. Не считая, он взял почти половину купюр, сложил пополам и протянул Наде. – Возьми, матери ничего не говори. Это тебе.

– Дедушка, тебе ж надо лечиться… – Надя смотрела на деньги.

– Мне уже ничего не надо, – просипел он, – вот ты пришла, и хорошо… Бери…

– Спасибо. – Надя ловко спрятала деньги в карманчик сарафана и снова вцепилась рукой в подоконник.

Вдруг на лицо деда Саши легла тень и оно в считаные мгновения приобрело серый оттенок. Дрожащими руками он завернул оставшиеся деньги в тряпочку и сунул под подушку.

– Деда, ты чего? – испуганно пролепетала Надя. – Тебе плохо?

– Иди, Надюша, мне полежать надо, – простонал дед, ловя ртом воздух, – иди, солнышко… – Он встал, на полусогнутых ногах подошел к подоконнику и поцеловал Надю в макушку. – Маме привет… передай… Валерке и Андрею тоже… – Он захлебнулся последним словом, сел на кровать, медленно завалился на бок и затих.

– Деда… – тихо и настойчиво позвала Надя, но он не шелохнулся.

Она подтянулась на руках, легла животом на подоконник и коснулась кончиками пальцев его головы. Голова была влажной и горячей.

– Иди, иди… – прошептал дедушка. – Иди! – выкрикнул он неожиданно резко, дернулся всем телом, будто его током прострелило, и Надя испуганно спрыгнула на землю.

Она шла, придерживая рукой карман с деньгами, чтобы не болтался, и думала о том, что все это неправильно, не по-людски. Почему дедушка лежит в этой конуре? Почему там плохо пахнет? Нельзя так относиться к старику. Она не могла объяснить, как это по-людски, только чувствовала, и ей становилось стыдно, не за себя, а непонятно за кого. И еще ей стало стыдно за маму – зачем она ее обманывает? Зачем о деньгах молчит? Зачем все время говорит: «Не буду подавать на алименты! Он для меня умер»? Когда лагерь остался далеко позади, она вынула деньги из кармана, посмотрела на них, снова спрятала и побежала к Валерке.

Увидев ее, он вскочил на ноги:

– А шлепки где?

– Шлепки? – удивилась Надя.

– Ну да…

– Ой, они под кустом…

Шлепки валялись там, где она их оставила. Обуваясь, она подумала, что теперь сможет купить новые. Хотя вряд ли… Как она объяснит покупку маме?

– Ну, как тебя встретили? – спросил Валерка, когда она села рядом.

– Вот. – Надя протянула ему деньги.

– Ого, как много! – У него глаза полезли на лоб. – Ты что, просила?

– Нет, дедушка сам дал.

– А зачем ты взяла у больного? – Валерка сдвинул брови. – Он же болеет, да?

– Да, он очень худой… У него температура, и с ним никто не сидит. – Надя нахмурилась.

– Это понятно, – досадливо промолвил Валерка. – А сколько тут?

– Не знаю, не считала.

Он послюнявил палец:

– Пятьдесят, сто пятьдесят, двести… Пятьсот пятьдесят… Надя… – он выпучил глаза, – здесь девятьсот восемьдесят гривен… Это ж целое состояние… Слушай, а у деда Саши деньги остались?

Надя кивнула.

– Остались, он мне где-то половину дал. Слушай, давай никому не скажем про деньги, – предложила Надя, глядя на купюры.

Вот это будет по-людски. Валерка ответил не сразу. Он почесал затылок, поморщил лоб.

– А где мы их спрячем?

Да, это задачка.

– Я в своей комнате спрячу, – задумчиво произнес он, – только вот где? О! – Он поднял вверх указательный палец. – Я спрячу их под подоконником, там есть дырочка.

Валерка положил деньги в карман рубашки, а сверху напихал траву. Всю дорогу домой они смеялись и придумывали, как поедут вдвоем в Харьков и пойдут в кино, в зоопарк, на аттракционы, пиццу съедят…

Дедушка Саша умер через четыре дня, но Надя и Валерка узнали об этом спустя неделю и поехали на кладбище. Захватили много цветов – Ирина сама предложила срезать георгины с двух кустов, дала лампадку и свечку.

– Там оставите. Царство Небесное, отмучился…

Странно все получилось. Она почти не знала деда, но вспоминала часто. Вспоминала тепло, а когда начала работать, поставила ему памятник и посадила цветы. Не потому, что на подаренные тогда деньги они с Валеркой вдоволь наелись пиццы, насмотрелись фильмов и до головокружения накатались на аттракционах, а потому, что дедушка навсегда оставил в ее сердце чувство щемящей нежности. Нежность эта жила в глазах умирающего старика, в его печальной улыбке, в словах, движениях ослабевших рук, молчании и крике «Иди!» – Надя спрятала воспоминания о нем в самый тайный уголок своей души. Уже взрослая, она узнала от Никитичны, что дедушка приходил в деревню и издалека наблюдал за ней, а подойти боялся – не хотел скандала. Еще Никитична поведала, что бабка Антося, как только врач произнес: «У вашего мужа рак легких», – вызвала старшего сына, военного с пузом, и они отделили деда, отделили по-настоящему, и он умирал в одиночестве в той крошечной комнатке. Во двор бабка разрешала деду Саше выходить только ночью, чтоб ведро вылить. У него была своя посуда, он сам готовил и ел в одиночестве. Дети и внуки приезжали, но к нему не заходили – бабка и это запретила. Но если бы хотели, заходили бы. А когда пришел час Антоси, ее все бросили, все до одного. Она лежала полгода в моче и фекалиях, ее проведывали только соседи. Не успела глаза закрыть, как дети продали дом, вдрызг разругались, кое-как поделили деньги и вещи, и больше к могиле Антоси никто никогда не подошел, кроме соседей, ратующих за общий порядок на кладбище. Селяне благодарили Надю за памятник – мол, хороший был человек, безотказный, много красивых садов оставил. Вон они все, сколько глаз видит. И когда бы она ни приехала на кладбище, на могиле деда Саши всегда было чисто, лежали живые цветы.

Много лет спустя Надя узнала от мамы, что отец врал деду Саше про деньги, он их не посылал…

Наливайко спрятал протокол в папку и посмотрел на часы:

– Ваша соседка задерживается…

Тут зазвонил смартфон.

– Я приехала, – услышала Надя бодрый голос Тани, – стою возле дежурного. Что дальше?

Надя повернулась к Наливайко:

– Она приехала.

– Я сейчас выйду. Как ее фамилия?

– Харченко.

Процедура освобождения заняла почти полтора часа: Наливайко куда-то уходил, возвращался и снова уходил. Размалеванная уже не надувала пузыри и сидела, опустив подбородок на грудь. В начале двенадцатого, после просьбы Наливайко не покидать город, Надя и Таня вышли из полиции.

– Ну, ты как? – Таня щурится, пристально разглядывая лицо Нади в ярком свете фонарей.

– Ничего. – Таня смотрит на дорогу.

– Тогда пошли?

– Пошли.

Они пересекают улицу, перешагивают через низенький заборчик, бредут мимо освещенного луной огромного креста в память о жертвах Голодомора и углубляются в полупарк-полукладбище с детской площадкой, церковью и рестораном. На станцию «Пушкинская» они спускаются без двадцати двенадцать, а выйдя на «Студенческой», вскакивают в полупустой троллейбус, и двери сразу захлопываются. Надя благодарна соседке за молчание, ее обуревает одно желание – как можно быстрее оказаться в полном одиночестве.