– Я возьму такси.
– Не надо, не траться, на меня еще протокол не составили.
– А-а, ну ладно, тогда я на метро приеду. – Скрип двери шкафа.
– Спасибо, Танюша…
– Не за что. Давненько я не общалась с ментами, – говорит Таня таким тоном, будто перед ней аппетитное блюдо, а она оттягивает сладостный момент, когда наконец набросится на него с ножом и вилкой. – О, нашла твою ксиву. Ну все, жди, через час буду как штык. Как приеду – сразу позвоню.
– Она будет через час. – Надя выключает телефон и осторожно садится на табуретку.
Однажды такая разъехалась под ней и Надя больно ударилась копчиком – с тех пор пластмассовые табуретки не вызывают у нее желания сесть.
Лейтенант берет шариковую ручку:
– Положите телефон на стол.
– Но мне же будут звонить, – устало возражает Надя.
– Положите телефон на стол.
Чтоб ты пропал, страж закона! Чем он тебе мешает, мой телефон? Но она выполняет просьбу и снова возвращается на чертову табуретку.
– Фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы.
– Рудько Надежда Александровна, год рождения тысяча девятьсот восемьдесят шестой, двадцать шестое апреля, бухгалтер-экономист компьютерного колледжа. Проживаю по адресу: улица Гвардейцев Широнинцев… Прописана в Великобурлукском районе, село…
Минут пятнадцать уходит на вопросы и ответы.
– Больше вам нечего добавить? – сухо спрашивает Наливайко.
– Нечего.
– Хорошо, – кивает он, – значит, так… Четвертого мая две тысячи семнадцатого года в девятнадцать часов тридцать пять минут гражданка Рудько Н. А. ворвалась в ресторан «Синдбад»…
– Я вошла – врываются бандиты, – возразила Надя.
Он кривится:
– Если хотите сегодня ночевать дома, не перебивайте.
Больше Надя его не перебивает и, удивляясь неожиданно нахлынувшему спокойствию, слушает его хриплый монотонный голос. Вскоре ей кажется, что этот протокол не имеет к ней никакого отношения, и незаметно для себя она оценивает стилистику изложения. Наверное, так ее нервная система защищается от содеянного. От того, что уже нельзя исправить.
– Все верно? – лейтенант вскидывает брови.
– Да, все верно, – хмыкает она и щурится, – написано как-то…
– Как?
– Кондово…
– В преступлениях нет красоты. – Наливайко подвигает бумаги к Наде. – Прочтите.
На первой странице в углу – «Форма 115», почерк кривой, но вполне понятный.
– Как-то все это по-дурацки… – Она переворачивает страницу.
– Убийства зачастую тоже происходят по-дурацки. – Он протягивает ей ручку. – Внизу на каждой: «С моих слов записано верно» – и подпись.
Пока Надя подписывает, Наливайко наваливается грудью на стол.
– Вот я смотрю… – Он улыбается, и девушка видит в нем не лейтенанта полиции, а озорного и любопытного мальчишку. – Вы симпатичная женщина, бухгалтер… Скажите, зачем вы это сделали? – Он следит глазами за ее руками, как кот за движущимся фантиком. – Теперь оплата ущерба, может, суд, срок… Ради чего все это?
Она перестает писать, задумывается.
– Ради чего? – переспрашивает она и через несколько секунд отвечает: – Чтобы стать собой.
Наливайко выпрямляется. Некоторое время он смотрит на нее с удивлением и любопытством, а потом щурится:
– Стать собой?
– Да.
Он хмыкает, мотает головой.
– Ничего себе – женская логика… Вы состоите на учете в психоневрологическом диспансере?
– Нет.
– Жаль, это помогло бы.
Дверь открывается, и входит огромный полицейский лет на десять старше Наливайко. К его лицу припечатана ехидная ухмылка.
– Ну, закончили? – спрашивает он, уперев руки в бока и поводя рельефными бицепсами, туго обтянутыми рукавами форменной рубашки.
– С протоколом закончили, товарищ старший лейтенант, – чеканит Наливайко.
– Это хорошо. – Ехидный шумно втягивает носом воздух и присаживается на край белого столика. Столик качается, и сумка Нади падает на пол. Она не могла сама свалиться, ее ехидный специально столкнул, думает Надя, сжимая кулаки. Ехидный бросает взгляд на сумку, потом на Надю и произносит с важным видом:
– Вас, гражданка, я засадил бы на всю оставшуюся жизнь. – Его челюсть двигается, будто он что-то жует.
Надя поворачивается к лейтенанту и тихо шипит:
– Можно я сумку подниму?
– Можно. – На щеках лейтенанта проступает румянец.
Надя кладет сумку на середину стола и возвращается на опасную табуретку.
– Гражданка, вы меня слышите? – в голосе ехидного звенит праведное негодование. – Я к вам обращаюсь.
Надя перестает рассматривать свои ногти, поднимает глаза на ехидного и видит на его лице… страх.
– Что вы на меня таращитесь? – спрашивает ехидный, и гладко выбритая челюсть перестает жевать.
– Вы мне напоминаете одного человека, – отвечает Надя.
– А ты мне напоминаешь одну стерву, которая влезла в чужую семью, – шипит он.
Тут дверь распахивается и в кабинет вваливается толстяк с размалеванной хихикающей пьяненькой девушкой, искусно надувающей пузыри из жвачки. Толстяк усаживает девушку на стул рядом с сержантом, смотрит на часы и, сцепив пальцы на животе, переводит выжидательный взгляд с Наливайко на ехидного.
Ехидный сдвигает брови, и на его переносице образовываются две глубокие складки.
– Значит, протокол составлен… – бурчит он.
– Да, – отвечает лейтенант, – но у Рудько нет с собой документов.
Глаза ехидного вспыхивают злорадством.
– Тогда задерживай до выяснения личности.
– Документы сейчас привезут.
– Привезут? Ну… ладно. – Ехидный почесывает подбородок. – Отпустишь Рудько, экспертиза ничего не дала. – Он поворачивается к Наде. – Повезло тебе. – Он снова сдвигает брови, слезает со стола и, наклонившись, бросает ей в лицо: – Я бы тебе впаял пожизненное, чтоб запомнила: семья – это святое.
Да, семья – это святое, но у нее нет семьи, она не знает, что это. Надя уже много лет не достает из шкафа семейный альбом, потому что боится порвать все фотографии. Почти все. А когда-то они с Валеркой мечтали о настоящей семье, прекрасной, счастливой. В ней с нетерпением ждут твоего появления на свет и принимают таким, какой ты есть; дарят любовь и учат любить, защищают и учат защищаться; делятся болью и радостью, печалью и сомнениями, говорят все, что хочешь, без страха быть непонятым и отвергнутым. А когда уезжаешь, каждое мгновение жизни озаряется присутствием пусть далекой, но твоей семьи, родной и неповторимой, и радостью пусть короткого, но возвращения, радостью набраться сил из своего источника, гордостью за крепкие корни. В юности они поклялись, что не расстанутся, будут помогать друг другу и никогда не обидят своих детей… Как давно это было… А может, и не было вовсе?..
Ехидный проводит по лицу Нади взглядом-лезвием, шипит:
– Такую тварь надо изолировать от нормальных людей, – и выходит из кабинета.
Девушка, сидящая возле двери, надувает большой пузырь, и он с шумом лопается, залепив ее рот и полщеки белесой пленкой. Толстяк сердито смотрит на девушку – та, ухмыляясь, быстро слизывает жвачку и начинает громко чавкать.
– Он так со всеми, – хихикает девушка, обращаясь к Наде, – от него недавно жена ушла к любовнику, вот он и цепляется к кому ни попадя.
– Молчать! – приказывает Наливайко.
– Ты чего, начальник? – с обидой спрашивает девушка. – Это жизнь, мы все живые люди. – Она таращит глаза и выразительно пожимает остренькими плечиками, проступающими сквозь довольно плотную кофту. – Можно подумать, у него одного проблемы, – хмыкает она, – у меня вот тоже куча проблем…
– Замолчи, а то будет две кучи, – беззлобно грозит ей Наливайко.
Девушка театрально вздыхает, перестает чавкать и снова с увлечением надувает пузыри.
* * *
…Мы все живые люди.
Надя смотрит на увеличивающийся пузырь и вдруг осознает, что натворила. Натворила потому, что последнее время не чувствовала себя живой. Топчась у входа в ресторан, она понимала: если она прямо сейчас не войдет внутрь, не поговорит, ее сердце разорвется от напряжения. Она не должна терпеть, нет… Они не имели права так с ней… Они снова ее убили, она снова умерла, как тогда, в юности, под старым дубом.