Надя повернула направо. В двадцать седьмом трамвае будет тепло, а в метро холодно, как в ее душе. Она уже несколько дней не высыпается. Хочет, но не может уснуть, часами лежит и смотрит в потолок: мама сказала, что Валерка приехал и будет дома еще неделю. Вот если бы он сам позвонил. Или приехал… Нет, не нужно… Уже ничего нельзя изменить. Ничего…

Вот если бы сегодня шел трамвай из двух вагонов, думает Надя, лишь бы чем-то занять мозги. Так бывает, если по двадцать седьмому маршруту пустят «тройку» – в ней всегда два вагона. Надя сядет во второй вагон, его будет бросать из стороны в сторону – это забавно. Иногда трамвай на повороте сходит с рельсов, это уже не забавно, пассажиры матерятся и топают пешком, но в трамвае есть своя прелесть – из его окон можно наблюдать жизнь города, можно смотреть на людей, неспешно проехать мимо «Барабашки», заглянуть во дворы частных домовладений, заметить, что в городе изменилось. Возле универмага «Харьков» она пересядет на шестерку, из нее увидит, что нового на Московском проспекте. А уж если трамвай сломается, думает она, по зебре пересекая улицу Героев Труда, то ничего страшного, она позвонит на работу, в приемную директора – та уже в восемь на работе. Странная она, директор колледжа: номер мобильного сотрудникам не дает – мол, если что, звоните на стационарный.

Повезло – трамвай сдвоенный. Надя входит в пока еще полупустой второй вагон, вдыхает смесь запахов графитовой смазки, резины и трамвайной пыли, усаживается у окна, с той стороны, где солнце будет чаще заглядывать в вагон, и, откинувшись на жесткую спинку сиденья, блаженно замирает в предвкушении долгой поездки. Будто это вовсе не обычная поездка на работу, а отпуск длиной почти сорок минут. И бог с ней, с пылью. Двери со скрежетом захлопываются, трамвай трогается, ползет, тормозит у светофора, а потом разгоняется, и пассажиров, не успевших вцепиться в поручни, бросает друг на друга. Как моряк по палубе, по салону уверенно двигается кондуктор, обилечивая и проверяя удостоверения, а потом пристраивается ближе к передней двери. Надя смотрит на нее и улыбается – она слышала разговор мальчишек в коридоре колледжа, они хвастались, как на каждой остановке перебегали из вагона в вагон и смогли без билетов проехать четыре остановки. На пятой их вышвырнули, но это же пятая!

Рынок… Тут хороший магазинчик женского белья, надо будет заглянуть. Вот станция метро «Героев Труда» – ее стены «подпирают» старички и старушки, продающие яблоки, овощи со своих огородов и то, что дома завалялось, – авось найдется непривередливый покупатель, а такой обязательно находится.

…Однажды ранним утром – Валерка только приехал на каникулы после первого курса – они собрали в заброшенном, когда-то совхозном саду две большущие сумки яблок и поволокли в райцентр. До автобуса их подбросил дядя Сережа на своих «жигулях», а как приехали в райцентр, сразу облюбовали место прямо возле вокзала. К ним, конечно, милиционер подбежал, сказал, что цена одного часа вот тут, у вокзала, двадцать гривен. У них глаза на лоб – они рассчитывали выручить всего-то двести, а мент:

– Не нравится – ищите в другом месте.

– Дяденька, ну пожалуйста, мы быстро, – запричитала Надя, – наши яблоки вкусные…

Видимо, в душе стража порядка что-то шевельнулось, он бросил: «Даю полчаса, и чтоб вашего духу тут не было». Потом взял яблоко, потер руками, надкусил, сказал: «Ничего», – и смешался с толпой. Хм… ничего… Яблоки сочные, сладкие – укусишь, и брызги в стороны. Только они раскрыли сумки, только Валерка вынул безмен и прокричал: «Сладкие яблоки, пять гривен килограмм!», как налетели пассажиры и размели две сумки за двадцать минут – Надя все время поглядывала на часы, висящие над входом в вокзал. Они быстренько сложились, заскочили на базар, купили конфет, потом Наде билет до дома, Валерке – до Харькова (собственно, ради его поездки к маме все и было затеяно), и у них осталось сто шестьдесят две гривны.

– Возьми себе семьдесят, – Валерка протянул Наде мелкие купюры.

– Нет, не надо, я до дома так доберусь, ты лучше себе оставь, вдруг не хватит. – Надя уже скучала по Валерке: они еще не расставались и на день, а тут он собирался уехать на целых три…

Он потоптался, потер лоб пальцами, посмотрел в небо, будто что-то прикидывал в уме, и снова протянул деньги:

– Пусть у тебя будут, я точно знаю, мне хватит. Дома скажи, что я поехал к маме.

– Ладно, – Надя положила деньги в кошелек, – они ругаться будут…

– Ну и пусть.

Он вернулся в тот же день поздно вечером, прихрамывая, с поцарапанным лицом и без клока волос на макушке. Андрей ничего не сказал, опустил плечи и спрятался в своем сарае, а Валерка убежал на речку. Надя помчалась за ним – она ничего не спрашивала, просто сидела рядом.

О своей поездке он расскажет, но не сразу, а она будет слушать и гладить его худенькие вздрагивающие плечи.

…Он купил в Харькове красивый шарф и в два часа уже был в Яруге. Подвыпившая мама Рая сидела, пригорюнившись, на крыльце. Она пустила его в дом, но назвать это домом уже было нельзя – все пропитано вонью сивухи, сдобренной острым запахом мышиного помета и приторно-теплой вонью немытых тел. На окне вместо гардины рваная тряпка, кровать завалена лохмотьями, рядом с кроватью стол с остатками еды. Мама пожаловалась, что все ее бросили, и спросила, есть ли у него деньги. Валерка, пришибленный неожиданным поворотом событий – он-то думал, что мама будет обнимать его и плакать от счастья, – вынул из кармана все наличные. Тут кровать скрипнула и из-под лохмотьев высунулась патлатая и бородатая мужская голова. Некоторое время она пялилась на купюры, и вдруг, как кобра, из лохмотьев вынырнула рука, схватила купюры и снова спряталась. Выкрикивая ругательства, мама Рая бросилась на бородача. Пока она раскапывала собутыльника, Валерка пришел в себя. Он оттащил маму Раю в сторону и с криком «Отдай!» ударил лежащего бородача кулаком в челюсть. Мама Рая вцепилась Валерке в волосы. Пока он отрывал ее от себя вместе с пучком волос, собутыльник спрыгнул с кровати и был таков в одном нижнем белье. Валерка побежал за ним и у самой двери растянулся на чем-то жирном. От боли в лодыжке он закричал, из глаз брызнули слезы. Слезы обиды. Мама Рая переступила через него и ушла, не закрыв дверь и не оборачиваясь.

– Прости, что тогда ничего тебе не рассказал. Я не мог, мне было очень больно. – Валерка горько усмехнулся. – Только сейчас могу. Помнишь, мы думали, что можем убежать от детства? – Он мотнул головой. – Нет, не можем, оно всегда будет нас преследовать. – Затем прижал руки к груди и закачался из стороны в сторону, давясь рыданиями.

Его рыжие волосы, освещенные пробивающимися сквозь кроны деревьев лучами заходящего солнца, колыхались в такт движениям. Надя обхватила его голову руками и прижала к себе. Валерка судорожно вдохнул, по его телу пробежала дрожь – вцепившись в плечи Нади, он плакал навзрыд, а она шептала: «Все хорошо, я с тобой, я всегда буду с тобой» – и гладила его голову, плечи…

Он уснул на боку, прижавшись к Наде спиной. Так он любил спать с мамой Раей. Надя крепко обняла его и боялась уснуть. Боялась, что объятия ослабнут и он перестанет чувствовать себя защищенным от детства. Хотя бы на несколько минут…

Трамвай со скрежетом поворачивает на улицу Академика Павлова и, весело раскачиваясь, мчится по прямой, осторожно тормозя перед остановками. Станция метро «Студенческая», «Академика Павлова», базар «Барабашово», снова дома, уже одноэтажные, и у Нади такое чувство, будто она живет, как все люди за окном, а не существует в треугольнике дом – колледж – магазин. В треугольнике опостылевшем, но привычном.

Позвякивая, вагоны выскакивают на Московский проспект, мчатся вдоль «семиэтажки» и тормозят напротив второго роддома. Пассажиры привстают, высовываются в окна, чертыхаются, в нетерпении стучат кулаками по дверям-гармошкам. Двери разъезжаются, а громкоговоритель сообщает писклявым женским голосом: «Дальше трамвай не пойдет», – и народ топает к метро.