- Липкое, - пробормотал я. - Это кровь?

- Да. Моя, - ответили мне.

Потом я повернулся на спину и огляделся. Огня для такого почти хватало.

Где-то вдалеке смутно светилась дверь. Островки скомканной одежды возвышались на гладкой, как бы водной поверхности. Мы перекатились к основанию широкой кровати с балдахином, как бы каморы в каморе, но взобраться на неё, по-видимому, нам не хватило сил и времени. Парчовое покрывало было натянуто без единой складки, полог расправлен так, чтобы закрыть изголовье с боков. В изножье было брошено несколько подушек, сосчитать их казалось не проще, чем булыжники в японском саду камней. Во всю длину одной из колонн повисло нечто тонкое, глянцевитое... По-змеиному хищное.

Я привстал, чтобы лучше видеть. Пол под рукой мягко прогнулся.

- Местный каучук, - объяснил Фируз, чуть придерживая меня за плечи. - Как и повсюду, только высшего сорта.

Сам он без усилий перекатился из лежачего положения в позу лотоса.

- Нет, вот это.

- Кнут с такой же сердцевиной в оплётке гладкой кожи. Без какого-либо металла, который мог бы ранить или исцелить человека или Мерцающего. Раньше таким добывали подлинную правду, изредка бывала и подноготная, ничуть не хуже. Но это совсем другая сказка, - говоря это, он ухмыльнулся.

- Зачем тебе?

- Для личного ублажения. Бороться с блажью и соблазном.

Он специально нанизывал синонимы и подпускал двусмысленности, чтобы слегка меня побесить. Это меня утешило: кажется, мой возлюбленный мало-мальски пришёл в прежнюю норму.

- Соблазном? Чьим? Положим, ты себя частенько таким потчуешь. В том нет секрета ни для кого. Но вот стоило тебе заговорить о блажи - и я вспомнил одну несуразицу.

- Какую?

- Твои отцы-пустынники и жёны непорочны плюс отроки в белых перьях. Примерно так.

- И что?

- Ты же ведёшься от одних парней, а оплодотворяешь из чувства долга.

Он рассмеялся.

- Конечно. Только если супруг не может подарить потомство, супруге положено с ним развестись. Я имею дело со свободными от уз и забираю себе редкие плоды соития. Однако брак в Сконде - удивительная вещь. Случаются крепкие пары на всю жизнь. Бывает несколько жён у одного успешного мужчины, а бывают и жёны-многомужницы, так что получить обыкновенное людское дитя ни у кого из них нет проблем. Но нередко и супруг всем хорош, и супруга возлюблена, да детей не зачинается. Брать с улицы нелепо и опасно. Переделать договор так, чтобы взять помощника мужу, - хлопотно и не всегда разрешают. Вот и едут на поклонение Великой Матери всякие прелестные паломницы. А я ж не камень, мне и сострадание бывает свойственно. Вот с этим соблазном и борюсь, а никак не с похотью.

- Послушай, а отчего не поспособствовать зачатию так, чтобы всё шито-крыто?

- Я не лгу, мало того - по мере возможностей не умалчиваю. Но и сама счастливая мать... Знаешь, что она делает? Родит дитя, холит, учит, а когда оно от неё окончательно отделится и наступит старость - идёт к судье и всё подчистую рассказывает.

- О-о. И тогда?

- Никто не упрекает. Но ставят коленями на белый песок, и палач сносит повинную голову. Это ритуал для одних женщин - мужскую преступную кровь собирают на кожаную подкладку, чтобы не сквернила землю, или поступают менее милосердно.

- Вот значит как. А мы с тобой - прямо сегодня пойдём доносить или подождём до завтрашнего утра?

- Подождём сколько тебе угодно, - он рассмеялся. - Вцепимся за настоящее зубами и растянем. В одном мгновенье видеть вечность, так, кажется, говорил твой поэт?

Кажется, мы всё-таки поднялись на кровать - неким загадочным образом. Парча драгоценными извивами сползла нам навстречу, надвигающийся с потолка рассвет окрасил её и нас самих в переливы алых и багряных тонов. Мы жалили и язвили друг друга, поили и вскармливали, находили друг в друге без числа пробоин, которые надо закупорить заглушкой, и прорех, нуждающихся в игле.

- Поистине, ты, Исидро, - первая девушка, в которую я влюбился до безумия, - сказал он в промежутке меж двух поцелуев.

- Но меня здесь зовут Исидри, и я такой же, как ты сам, - ответил я.

- Нет. В тебе сочетались обе природы. Ты протей, вот оно: я отыскал слово.

Фируз отделился от меня и задумчиво поглядел в стеклянный витраж на потолке. Но тотчас же встрепенулся, сел на измятых простынях и проговорил:

- Любимый, я в самом деле уйду вместе с солнцем, когда оно покажется из облаков. Совсем ненадолго, поверь. Не выходи от меня или хотя бы из Дома Орихалка. У него есть право священного убежища, в других местах Дворца Энунны оно куда слабее.

Кое-как облачился и захлопнул за собой дверь, оставив меня сиротой.

Я растянулся на ложе, прикрыв себя какой-то нарядной тряпкой. Рассвет покинул облака, но сказочно зарделись стены. По ним скользили узоры, неявно напоминающие сад: стволы, кроны и гирлянды лоз. "Может быть, орихалк ещё и наполовину прозрачен, - подумал я с ленцой, - или тут проекция вроде как в кино".

И стал прикидывать свои возможности.

"Надо же - ни мне, ни ему в голову не влезает, - думал я по-простому, - что блядки, шашни, шуры-муры можно было утаить или хотя бы попытаться. Так пагубно Сконд влияет на простого человека - меня. Об аристократах крови не говорю: вон Фируз ко лжи вроде как никогда не прибегал, считая недостойным орудием. Хорошо бы знать: принято здесь набрасывать на шею удавку или вешать мешочек с порохом - или гори, ведьма, гори без дураков?"

А какие-такие у меня варианты помимо сей милости, если сказать по правде?

Бить челом супруге? Раньше надо было думать. Леэлу могла бы тогда согласиться бы на развод, но без большой охоты. Не по причине корысти или смутного колдовства, которое, по словам моего друга, здесь замешалось, - вульгарно снизился бы статус. Но до того, как я предался любовной страсти, мне весь букет обстоятельств вообще в голову не приходил. Словно близость любви породила мысль о смерти.

Суицид? Как пошло! Если броситься вниз, что напрашивается само собой, меня подхватит первая же ступень гигантской пирамиды, боли не оберёшься. Если и лучше, чем огненная гибель, то ненамного.

Можно было бы до широкой огласки прибегнуть к Фирузу. Миром уводить из этого мира - его, так сказать, кровная обязанность. Как и слушаться меня: в разумных пределах, полагаю. Только и он бы отказался - не из одной жалости и прочих сантиментов. Не сумеет забрать у меня всю растворённую в крови смерть.

"Но, собственно, почему? - спросил я себя. - Похоже, я недостаточно мёртв, по терминологии Мерцающих - жив. Меня сманили в ад таким, как я был на нормальной земле. Теперь необходимо довершить дело хоть мытьём, хоть катаньем".

От непрестанного бурления мыслей я, похоже, вздремнул, уткнувшись носом в одну из разбросанных подушек. Последнее, что подумалось, - вот явятся по мою душу, закогтят полуголого и потащат в суд, а оттуда прямо на поленницу.

Но пришёл один Фируз и мягко дотронулся до моего плеча. В глазах его сияла если не радость, то, во всяком случае, вдохновение.

- Слушай, моё сердце, - сказал он. - Ты сам, может статься, не осознавая, подсказал нам выход. Он сложился в головах из разбросанных тобою крупиц. Не так утешителен, сколько учитывает все необходимости. Только не изумляйся до полусмерти, пока я буду излагать.

Как заботливо - чисто в его духе...

- Это снова Эбдаллах и его тома законов с прецедентами. И раньше здесь имели дело с существами, в чём-то подобными тебе, пока они не утвердились в своей незаменимости и в своём собственном законе. Их называли диморфами, потому что их мужчину не всегда отличишь от женщины, или морянами (ага, сказал себе я), потому что их обитель - солёная вода вокруг Вертдома и прибрежная литораль. Но сами они звали себя ба-нэсхин, ба-инхсан и ба-инхсани: морские люди, морской муж и морская жена, - и проводили чёткое различие между своими полами. Моряне редко подпадали под земной, землянский суд, но если закон гласил разное насчёт ба-инхсанов и ба-инхсани, бралось нечто из обеих его частей.