А ещё здесь повсюду были огромные зеркала с орихалковой амальгамой, отчего отражения было выдержаны в более тёплых тонах, чем оригиналы: вряд ли я в жизни был таким мулатом, да ещё с каштановой шевелюрой.

Еду здесь добывали на постоянно действующей кухне, могли притащить на подносе в номер, стоило лишь вежливо попросить, но хорошим тоном было присутствовать на обеденной трапезе, скорей даже раннем ужине, где собиралась по крайней мере треть обитателей Орихалкового Павильона. Возглавлял церемонию Фируз или его пустующее кресло с вытянутой крутым овалом спинкой, обитой зелёным бархатом, такими же подлокотниками и скамеечкой для ног. Разговоры за столом велись чинные, исключительно по делу и малопонятные. От скуки я спасался тем, что пробовал извлечь и сложить из кусков информацию, которую, по правде говоря, никто от меня и не скрывал.

Благодаря застольным беседам я сложил догадку о том, что среди Фирузовых потомков были и те, кто родился не от него, а от подобных ему женщин - племянники, племянницы и более труднопроизносимая родня. Наш Дом Энунны был самым славным в Сконде, если не во всём Вертдоме, и сюда паломничали с самой разной целью.

Также я заметил, что Фируз ест и пьёт очень мало, чтобы, как он при этом приговаривал, не изводить понапрасну добро. Исключительно для-ради честной компании, добавлял он со смешком.

Вот ещё что. Когда некто наивный (хотя куда менее наивный, чем я сам) поинтересовался некими событиями в городе, ему ответили:

- Увы, юноша, не имею никакого понятия. Ибо я пленник этих стен; у меня социально-политическая агорафобия в хронической стадии.

Из чего я вывел, что древнегреческим здесь явно владели не хуже, чем латынью.

Так я проводил дни - с явной пользой для себя. Но вот какой конкретной службой меня нагружали, сказать было трудно. Так, помаленьку и на подхвате, а к большему не стремился: как бы не напортить от избыточного старания. Учился, понятное дело; но ещё с большей долей созерцательности и перипатетики, можно сказать - перипатетичности, чем внизу. Что значит - бродил по окрестностям с патетически-вдохновенной миной на физиономии. Бездельничал, разыгрывая из себя наблюдателя. Получал опыт, иной раз шокирующий и парадоксальный. Между делом впитывал в себя красоту цветов и растений, слегка привядшую, стараясь не замечать тихих и неспешных тризн, которые здесь разыгрывались.

А заодно их протагониста.

Мой добрый знакомец как бы ничего и не делал. Обменивался с тем или иным дряхлым гостем несколькими фразами и коротким поцелуем и отходил в сторону, а тот ложился наземь, свернувшись уютно, как дитя в утробе матери, чуть вздрагивал и блаженно вытягивался в струнку.

Почти сразу являлись двое-трое младших, брали тело на широкую простынь и уносили. Главного обряда они или не совершали, или я просто не замечал: бывает, что изо всех по-настоящему видишь только одного.

Как-то неожиданно я обнаружил, что в Сконд меня внедрило, когда начался разгар местной весны, бракосочетался я в сердцевине лета, и ныне в Муарраме царил настоящий Мухаррам. Иначе Самайн. Цветы приувяли, в тускло-зеленоватой шевелюре деревьев засветились бледно-золотые пряди, жара сменилась неверным, но всё равно приятным теплом.

Да и от Фируза, когда он являлся домой, чтобы перекинуться с одним из нас несколькими словами, улыбнуться другому и надолго удалиться к себе, горьковато и зазывно пахло осенью - прелым листом, мороженой ягодой, талым снегом на траве, ледышками на поверхности ленивого ручья.

"Сохнет и вянет", - вспомнилась мне строка из сказки про эльфа-подменыша. Не дай боги - скукожится совсем.

Надо бы мне быть аккуратнее в мысленных выражениях, а то прилетит от него, вскользь подумал я. И ведь не боги, а тот Бог, который Всевышний, копошился в мыслях и всуе вертелся на языке.

И понял, что нет, не прилетит. Мне - уж точно.

Зато Мирру, с которой я мало-помалу сделался накоротке, успели разок протащить через подвальные красоты: весь следующий день доброхоты роились вокруг неё, тихо торжествующей, как двумя неделями раньше - вокруг меня самого.

- Ничего страшного, - ответила она моему немому взгляду. - Я и не боялась. А потом чувствуешь себя чище и сильнее - разве ты, мой брат Исидри, такого не ощутил?

Я с ней согласился и задним числом подумал, что прошёл тогда через подобие тюремной или армейской "прописки". Или через ритуал посвящения в полноправные члены команды, хотя о том вовсе не просил. Причём с вариациями и добавками, о которых ни одна здешняя девица и даже паренёк, похоже, не догадываются.

И снова я попал мимо цели. Однажды девочка меня попросила:

- Ты не поглядишь вместе со мной? Отец удалился вниз вместе с Раиат, а она совсем неумелая, и мне страшно. Уже третий час пошёл.

Раиат, или Райя, я её всё Раечкой кликал, - родилась от пришлой датчанки либо норвежки: белокурая, белокожая и вся как наливное яблоко. Короче, имела куда более славянскую внешность, чем любая настоящая славянка. Я ей симпатизировал и не слишком того стеснялся: твёрдо знал, что не укушу и не искушу. Потому как не имею на то права.

А тут такое! Раечка, по ходу, была не раз испытана, но ведь такое трепетное существо...

- Разумеется, - проговорил я и тут же спохватился. - Но ведь не положено, наверное.

- Если через потайной глазок и не шуметь, то можно. Бывает, нарочно просят подстраховать. Ты сумеешь идти и говорить так, чтобы отцу не помешало?

"Вот бы ему в голове его рыжей помешать орихалковым веником", -подумал я, но не выразился вслух. И ладно, а то всю жизнь бы себя пришлось успокаивать.

По всему периметру главного подвального зала был ход - метра два вышиной и такой широкий, что проползти боком было без проблем.

- А можно ему такое - с девушкой? - сдавленно говорил я, протискиваясь за Миррой. - Интим, то, сё. Конечно, они там друг другу не цветочки дарят и не носами трутся, но всё-таки.

Она, кажется, вначале не понимала. Но потом тихонько рассмеялась:

- Да только так сойтись и можно, чтобы ни греха, ни его тени: Фируз-ини - убеждённый мужеложец и нас творит по чистому велению долга. Больше ведь некому, он здесь один в подобающем возрасте.

- Каком? - спросил я. Надеюсь, такое любопытство не наказуемо.

- Триста два года, - ответила она с долей гордости. Я решил было, что ослышался - на самом деле тридцать два, - но Мирра добавила:

- Зрелость мужчины его народа - двести лет или около того. Женщины - сто пятьдесят. Думаю, тебе бы любой сказал, если бы ты задал вопрос в уместное время и уместном месте.

Нынешнее место, во всяком случае, трудно было назвать подходящим. Я уже решил, что зазря оставлю здесь половину моей шкурки, когда моя спутница приникла к оконцу, откуда сочился тихий оранжевый свет, и довольно сказала:

- Молодец Райя, всё правильно делает. Красиво у неё получилось.

Я глянул в отверстие рядом - там было натуральное подобие бинокля, вроде бы даже с линзами.

Меня едва не разобрал смех: всё оказалось наоборот по сравнению с тем, что я себе представлял. Это было японское шибари с некими интересными дополнениями, однако в качестве живой скульптурной глины выступал сам Фируз.

Он был облачён в верёвочный доспех, сплошную пеньковую татуировку, которая срослась с телом, оставляя крайне мало нагих клочков и полный простор для воображения. О наручах, налядвенниках и набедренниках не говорю: даже чресла были обвиты фаллокриптом, соски окружены плоскими кольцами, волосы - аккуратно уложены в шлем или, пожалуй, сетку замужней дамы, только что не золотую и вовсе не тонкую. Между лопаток пролегала канатная дорога, соединяя фаллокрипт и петлю, что шла от затылка через всю нижнюю челюсть и закрывала низ лица, зарумянившегося уже совсем ненатурально.

А ещё из него, по всей видимости, пытались изобразить космонавта в скафандре, парящего в невесомости, или (что куда более соответствует времени) ангела с распростертыми крыльями, идущего на крутой таран планеты.