- Зачем вам такое? - спросил я из неуёмного любопытства.
- И снова выдам тайну. Без этого мы сами не сумеем уйти - нам нужна стойкая тенденция, как сказали бы люди. А жить в Вертдоме, дыша ароматами садов, чистой воды и солнца, мой народ смог бы вечно.
Я не стал спрашивать, кого он подразумевает под своим народом. Чувствовал, что без того пойму куда скорее и успешней.
Тем временем Фируз с лёгкостью взял в меня в охапку и понёс туда, где за ширмой пребывал потайной камушек. Дал мне как следует опростаться и бережно обмыл из кувшина; я, грешным делом, подумал, как бы его не потянуло на золотой дождь, тоже ведь телесная влага, но одёрнул себя, крепко ругнув за кощунство.
Уложил на скамью ранами кверху. Я с облегчением подумал, что так ему не видать мой робкий уд, годный лишь для внедрения детишек. Коснулся пальцами моего подбородка, повернул голову набок и поднёс к глазам что-то вроде опасной бритвы. Таким "жиллетом" пользовался мой дед, пока оно не превратилось в узкую полоску, но на нём никогда не было золотистой полоски по краю.
- Самозатачивающееся лезвие, - пояснил Фируз. - Внутри пластина из самого прочного орихалка, по бокам более мягкая сталь. В одно и то же время ранит и исцеляет. Порезы обильно кровят, зато чистые, потому что вся зараза в них убита. Но я, пожалуй, не стану пробовать его на тебе. Сегодня я насытился в полной мере и не хочу эту меру превышать.
Отложил бритву. Распялил меня на скамье, словно препарированную лягушку, прихватив за щиколотки и запястья мягкими ремнями. Накрыл всего, помимо... хм... операционной зоны, сброшенными ранее пышными тряпками. Должно быть, со стороны моё седалище в окружении тончайших вышивок и самоцветных инкрустаций смотрелось комично - похабная святыня в накинутом на неё рушнике, картинные хлеб-соль в его же смятых складках - но я-то был внутри, и мне было не до смеха.
... Взялся за тонкий по виду кнутик самого чепухового вида - в старину похожим детишки погоняли обруч. Только вдоль этого были грани, четыре или пять.
Приподняться у меня не получалось - даже голову не удалось повернуть с одной стороны на другую, даже оглянуться, чтобы проследить за тем, как палач заходит с другого боку.
Безнадёжно уронил голову назад на скамью. И тут меня обуяла дикая смесь стыда, ужаса, предвкушения и непонятной радости, что - вот он, порог. Осталось лишь переступить.
Раз. После не такого уже сильного толчка по коже кругами расходится тепло, проникая в мышцы, переходя в пламя.
Два. Орудие ложится поперёк меня всей длиной и пропахивает во мне борозду. Опахивает ещё сильнейшим жаром.
Три. Кто сказал, что такое можно считать? Сочти крупицы жидкой соли в океане. Искры огня над изложницей, когда наклоняется ковш. Капли в фонтане жидкой магмы.
Теперь можно не прятать в себе крик, который ты давил в себе всю сознательную, всю такую из себя зрелую жизнь. Теперь можно всласть возненавидеть, выплеснуть, что накипело. Закрыть некий воображаемый счёт. Начхать со своих небес на приличия.
Позже я понял, что происходило, не голыми чувствами, а рассудком. Мощный прилив страстей до и в начале жестокой разделки не просто меня спас, наполнив эндорфинами. То, что я чувствовал, к великому моему сожалению, не было обыкновенной болью.
"Я виноват перед тобой и несу кару, - хотел я сказать тому, другому, и не сказал. - Ты казался мне мерзок, ибо втайне я тебя желал, или я хочу тебя оттого, что ты язвишь моё воображение и тело? Всё это началось не сегодня и не сейчас, когда я уже получил по заслугам и лишь оттого мог к тебе привязаться. Мне хватило первого взгляда на силуэт, выступивший из стены рядом с моей невестой".
... Как видишь, я сделал по твоему желанию. Твоё мужское и супружеское целомудрие не нарушено, - сухо проговорил экзекутор, отлепляя меня от ложа. - И впредь намереваюсь поступать так же: творить с тобой лишь то, чего ты по правде и по истине захотел. Чтобы научился отвечать за свои желания.
- Так ты не вымещал на мне свою обиду, а учил? - пролепетал я.
- Хотел бы последнего, - отозвался он с лёгкой угрюмостью. В здешнем освещении он не казался мне лучезарным купидоном первой встречи: щёки чуть впали, резче выделились скулы, рот словно провалился вглубь черепа. Вдобавок мы оба были в страдном поту и странного вида белесоватой плесени, словно младенцы только что из родимой матки; на краткий миг я всецело проникся нашим братством и отдался ему.
Тем временем Фируз одел меня в новое и такое нежное, что я едва почувствовал прикосновение ткани к распалённой коже. И его рук, когда он поднимал меня вверх по лестнице.
Там он сдал меня своим детям и приказал:
- Устройте Исидри-ини поудобнее и подкрепите его силы тем, чего он захочет. Он прошёл посвящение в жизнь и теперь ничуть не хуже любого из вас, хоть кое-кто успел завершить учебный курс. Так что не смейте бахвалиться перед ним своими прекрасными матерями, с кем я однажды переведался. Вернусь из сада - проверю.
Двум вещам я был несказанно рад: почтительному молчанию вокруг и тому, что меня отпаивали (и откармливали) от пережитого на античный манер - уложив на левую сторону тела. Остальное ныло куда сильнее.
И всё-таки после инициации, которой меня подвергли, я чувствовал куда большее, чем кайф. У меня открылось второе дыхание, как при непосильно долгом беге. Свалилась непосильная тяжесть, которую я волок по жизни, сам того не замечая.
Оттого я с живейшим интересом наблюдал за юношами и девушками, которые меня обихаживали: учтиво, но без малейшего подобострастия. Все они были рослые и по-разному, но очень хороши собой. Скорее всего, от местных жриц, может быть, и от симпатичных прихожанок, прикинул я. А вот с предполагаемым родителем - никакого сходства. Да полно, в самом ли деле наш хозяин был их родным отцом или я снова не так понял? Кажется, он был мастер двусмысленностей.
А ведь я сам говорю надвое, пришло мне на ум. Какой он мне хозяин? Глава семьи, владелец дома - ладно, пускай. Но реальной власти надо мной у него нет и не будет, пока я не позволю.
- А где Фируз-ини? - спросил я у девицы, которая держала передо мной фаянсовую миску с виноградом и плевательницу для косточек.
- Отец все эти дни в саду, насыщается, - проговорила она чуть недоумённо. - Нынче много старцев и стариц, и многие хотят снять с себя смертную ношу ради жизни в Вечных Полях.
- Один на всех? - продолжил я наугад. - Как хватает только. А вот ты, например... Как тебя зовут, чтобы не тыкать в тебя местоимением?
- Я ему помогать не умею и не имею права. И, кстати, ещё потому, что не родилась для истинного имени. Давно никто его не получал - оттого отец делает самое главное один. Ах, я ещё не ответила? Можете звать меня Мирримат, Миррой. А вам подходит, что мы вас зовём Исидри-ини?
- Отчего бы и нет, на родине меня звали примерно так же. А Мирра на моём языке значит "горечь благовонных курений".
Всё это было взлётом моей фантазии - и оттого меня вдруг осенило. Не один Фируз тут занимается словесной рокировкой. Он пьёт от стариков - как пил от меня, только до самого донца. Забирает смерть тогда, когда больше ничего в них и нет. Уводит из этого мира. Убивает. Когда он ответил на тот мой, самый первый вопрос, никакой подмены понятий не было.
- Получается, ваш отец мог и меня увести туда же? - спросил я.
- Не думаю, что вы оба того захотели, - ответила она спокойно. - А он отроду не насиловал чужой воли. Без этого проблема становится чисто теоретической и риторической.
Нет, правда, до чего же умело средневековые островитяне используют современный научный жаргон! Или, напротив, ту древнюю латинообразную терминологию, откуда растут ноги у современной?
Такой вот урок я получил от юного поколения. По счастью, поучений, схожих с теми, что давались на низлежащем уровне, я избежал: все недоросли были корректны до чрезвычайности, будто я был существом абсолютно бесполым.
Когда я во всех отношениях пришёл в себя, меня определили на место. Надо сказать, что приватность в Золотом Доме соблюдалась куда лучше, чем в других местах: покоец у меня был крошечный, в полторы комнаты и семь татами, но на двери была задвижка. Причём с внутренней стороны, что немаловажно.
