Я вздохнула, поднялась с пола и побрела в душ, но Алексей, материализовавшийся напротив меня, подскочил и завопил:

— Где Дина?!

— Я здесь! — донеслось из гостиной, и готесса, топая, как слон, ворвалась в кухню. — Как вы? Целы? Замёрзли? Ничего не болит?

— Дин, нам бы душ принять, — вяло ответила я. Хотя как «ответила»? Скорее, проигнорировала вопросы, задав свой: — Я здесь приму, а ты Лёшку к себе пустишь?

— Но… Гробовщик… — пробормотала она, покосившись на мокрого жнеца, как и мы с Лёшкой прихватившего из прошлого тонкое серое одеяло компании «Уайт Стар».

— Мне не холодно, так что можешь пустить этого смертного, — смилостивился над Алексеем жнец, а Динка кивнула мне и, тут же сняв с крючка над раковиной только утром ею же повешенное чистое полотенце, осторожно протянула его Гробовщику. Тот уставился на полотенце (вероятнее всего — чёлка у него подсохла, и глаз, как всегда, видно не было), а затем вдруг разразился хохотом и, накинув одеяло на плечи готессы, которая почему-то вернулась без оного, хотя их наверняка всем предлагали, направился к выходу.

— Вы не предоставили отчёт, — вмешался Михаэлис, бросив на удалявшуюся хохотушку раздражённый взгляд.

— Позже! — сквозь смех едва различимо ответил Легендарный и слинял. Динка кинулась за ним, бросив полотенце на стул, а Лёха, пожав плечами, проворчал:

— Хрен поймёшь. Мне помыться-то у неё можно?

— Она ж кивнула, значит, можно. Не тупи, — поморщилась я и поспешила в душ.

Горячая вода успокаивала, смывая все тревоги. Пар, от которого сначала всё тело сводило судорогой, начал прогревать меня до костей, озноб исчезал, не оставляя и следа. Горло болело, как и голова, но это были мелочи, которые легко переживаемы, а вот воспоминания, как и воспоминания обо всех походах в прошлое, обо всех катастрофах моей жизни, обо всех смертях, что я видела, смываться не хотели. Но это были лишь иллюзии, а потому, слушая мерный стук воды о ванну, я постепенно приходила в себя.

Глупо я поступила, решив помочь той мёртвой девочке — спасти её мы не спасли, зато простудились. А если бы время не теряли, глядишь, не так сильно заболели бы. Впрочем, голос разума у меня всегда звучит слабо, когда речь заходит о детях и животных — о тех, кто не может сам о себе позаботиться. Глупо. Но лучше уж так, чем быть совсем бесчувственной. Ведь совсем уж в ущерб себе, рискуя не выжить, я даже детей спасать не буду, вот такая я стерва — не лучше богатой старушенции, недавно мечтавшей меня скинуть за борт, как Разин княжну.

Я хотела жить, я должна была жить, я не могла умереть. Не из-за аномалии, просто всегда, с самого детства, сколько себя помню, самое главное, чего я хотела, — жить. И это желание затмевало всё остальное. Вот только чем взрослее я становилась, тем больше мне казалось, что жизнь — это лишь недостижимая мечта, потому что я не чувствовала себя живой. Лишь существовала в мире снов, говорила с иллюзиями и пыталась проснуться. Но всё глубже погружалась в мир Морфея. Почему? Потому что бабушка после первых двух крупных аварий сказала, что этого всего нет? Может быть. А может, потому что, живя среди смертей, превращаешься в демона? В того, кто не способен пожалеть даже ребёнка?

Я не хочу быть демоном, это я знаю точно. Но в то же время я хочу быть им, потому что им проще жить. Они не оглядываются на других и не ставят свою жизнь под угрозу, увидев плачущую девочку. Но… нельзя же жить без чувств, одним эгоизмом, разве нет? Может, у них тоже есть чувства, просто не такие, как у людей? И даже если им не жаль человеческого ребёнка, как нам не жаль забитого ягнёнка, которого мы собираемся превратить в шашлык, то, возможно, демоны жалеют и любят своих детей? А они у них вообще есть? И почему я так зациклилась на вопросе чувств демонов? Я человек, пусть даже не способный умереть, и всё же умею чувствовать. Не так, как другие, но… где гарантия, что все смертные чувствуют одно и то же в похожих ситуациях? Это бред. Так не бывает. Потому что каждый человек уникален. А значит, мои желания, мечты, образ мысли, решения и поступки имеют право на существование — даже самые чёрные, жестокие и ужасные. Потому что мир принимает всех людей, какими бы плохими они ни были, а значит, не стоит считать себя самым ужасным человеком на земле. Всегда найдётся кто-то похуже. Как и кто-то получше, кстати, тоже…

Придя к выводу, что я всё сделала правильно и имею право как на маленькие слабости, так и на жестокие поступки, я наконец вздохнула с облегчением и подумала, что всё же этот сон был не так ужасен, как кошмар в Америке. А значит, Оле-Лукойе по имени «Судьба» на этот раз не так уж сильно надо мной поиздевался.

Выбравшись из душа, я надела спортивный костюм и побрела в спальню. На удивление, там обнаружился Михаэлис с подносом в руках, расставлявший на моём столе какие-то баночки, скляночки и прочую ерунду.

— Это что? — прохрипела я.

— Госпожа, как Ваш дворецкий, я не имею права проигнорировать Вашу болезнь. Вы заболели и некоторое время будете не в состоянии выжить в прошлом, как и Ваши друзья, а потому следующее путешествие, полагаю, будет отложено. Но нам надо привести Вас в порядок, чтобы продолжать опыты.

— Что мне в тебе нравится, так это честность, — печально вздохнула я и рухнула на кровать. — Ну давай, лечи меня, я вся болю!

— Как прикажете.

— Ага, прикажу. А потом догоню и ещё раз прикажу.

— Несомненно, Вы ведь очень настойчивы.

— Угу. Но мне есть куда расти, — я вдруг резко посерьёзнела, и когда Михаэлис с горчичниками и тарелкой кипятка наперевес приблизился к кровати, одними губами прошептала: — Гробовщик понял, что я в курсе диагноза Дины. Про тебя не сказала, уйдя от ответа, так что, если что, решай сам, как поступить. Можешь рассказать ему правду, если это тебе поможет не запятнать репутацию перед начальством.

— Госпожа и впрямь считает, что ради неё я бы «запятнал свою репутацию»? — хитрым тоном вопросил Михаэлис.

— Я не дура, — рассмеялась я, но из-за хрипоты получалось плохо. — Я знаю, что ты не пожертвуешь репутацией ради смертного.

— Вы не совсем смертны благодаря аномалии, — демон коварно ухмыльнулся, а я фыркнула, перевернулась на живот и подняла футболку.

— Я человек, и этим всё сказано.

— Значит, Вы лишь успокоили этим приказом собственные нервы, чтобы не думать, будто я предал Вас, когда Гробовщик задаст вопрос, — озвучил очевидную истину Михаэлис, и я не стала отвечать. Он и так знал, что прав, чего зря глотку драть?

Первый горячий горчичник лёг на мою спину, а тихий голос вдруг прозвучал рядом с ухом:

— Но я ведь обещал не предавать Вас, если это не будет касаться смертельных ранений.

Я повернула голову и покосилась на демона. Жаль, в таком положении по губам читать крайне неудобно, а то я ведь умею… Только вот, лёжа на животе и проваливаясь щекой в подушку, закрывающую один глаз, движение губ не разберешь, так что Михаэлису, чтоб остальные не услышали, пришлось чуть ли не в ухо мне носом ткнуться. Бедненький, пожалеть, что ли? Хех.

— Хочешь сказать, что не ответил бы Гробовщику? — беззвучно спросила я, надеясь, что он всё же не соврёт, но не особо в это веря.

— Я умею обтекать углы. Как и Вы, госпожа, — едва различимо ответил демон, и я подумала, что он слишком близко. Горячее — слишком горячее для живого человека — дыхание застывало на моих губах, и мне вдруг стало гадко. Мерзко, противно, отвратительно… Потому что в эту секунду Михаэлис напомнил мне Нокса. Мужчину, который слишком близко подходит к женщинам, всего лишь играя их жизнями. Но не испытывая ничего, кроме азарта.

— Знаешь, Михаэлис, я ненавижу демонов, — не отстраняясь, беззвучно прошептала я. Я не слабачка и первая не отвернусь, даже когда меня тошнит, а спина горит огнём от горчичника.

— Знаю. Но так даже интереснее.

— Что именно?

— Вы ненавидите меня, но не презираете; не верите мне, но принимаете вместе с моей лживой натурой демона. Это интересно.