Наконец, жнец тоже оказался на борту, и я, растиравшая плечи, с ненавистью на него посмотрела. Длинная чёлка намокла и прилипла ко лбу, впрочем, так и не открыв миру глаза жнеца, а почти чёрные от воды волосы сейчас казались не серебряными, а платиновыми. Он ухмылялся, глядя на меня подслеповатыми глазами, а я продолжала спасать свои мышцы, потирая предплечья и пытаясь согнуть полностью онемевшие пальцы ног, которые уже абсолютно не чувствовала.
— Одеяла, — подал голос офицер, и нам выдали по простенькому серому покрывалу, в которые было замотано большинство сидевших здесь женщин. Видимо, только особо пафосные дамы из первого класса отказались, решив шубы «старым тряпьём» не портить…
— Спасибо вам, — прохрипела я наконец, а моряк ответил:
— Это наш долг, сделали, что могли…
Крик души, да? Что ж тогда вы лодки загружали меньше чем наполовину? Что ж тогда заперли третий класс, как какие-то отбросы, словно они не заслуживали жить? Там были дети, старики, женщины… А вы их всех обрекли на смерть ради первого класса. Потому что богатые старые стервы, отжившие своё лет эдак двадцать назад, не хотят запачкать шубки об тряпьё детей, у которых впереди вся жизнь. Вы убили их ради комфорта мразей, ценящих только свои миллионы. Зато душа кричит, да? Чувство вины грызёт? А слабо, как в древней Японии, вспороть брюхо в знак раскаяния? Слабо сделать сеппуку, чтобы очиститься от греха, а? Слабо. Потому что все хотят жить. Как хотела жить та девочка и все те, кому не дали шанса спастись.
А впрочем, я слишком категорична. Приказы отдавали капитан и старший помощник. Матросы и офицеры их выполняли. Разве что лодки они заполняли так погано благодаря старшим офицерам, а в остальном они виноваты лишь в том, что не подняли бунт. Но во время катастрофы главное — это организованность ответственных лиц, которые обязаны остановить панику. Потому они были правы, подчинившись капитану и не создавая лишних междоусобиц. Только вот мёртвым от этого не легче.
Лодка медленно, но верно отдалялась от «Титаника». Я куталась в одеяло и смотрела себе под ноги. Поднять взгляд на корабль сил уже не было. Слишком больно было смотреть на то, как умирают сотни людей, пусть и давно не существующих, ведь в памяти услужливо вспыхивали картины прошлого, которые я старалась забыть.
Чёрные мешки на носилках. Слёзы, смешивающиеся с кровью. Алые пятна на сером асфальте. Детский плач. Проклятия. Крики. Запахи. Запахи жжёного пластика, плавящегося металла и самый настоящий, живой — запах крови. Металлический, терпкий, безумно-сильный. Въедающийся в лёгкие и застревающий в памяти, как та музыка, что ещё звенела у меня в голове. Лёгкий, ненавязчивый вальс, который мне теперь не забыть. Мелодия, ставшая похоронным маршем. Последним подарком музыкантов извечно неблагодарным слушателям.
— Скажи, — разорвал тишину шёпот жнеца, сидевшего рядом с Алексеем и склонившегося ко мне, — почему ты не смотришь на корабль?
— А тебе что, нравится смотреть, как умирают люди? — огрызнулась я так же тихо.
— Смерть — это прекрасно, но тебе может понравиться иллюминация, раз уж ты всё равно не увидишь с такого расстояния, как люди прыгают в воду.
— Да пошёл ты…
— Пожалуй, воздержусь — здесь некуда идти. Так почему? Жаль их?
— Вспоминаю катастрофы, которые пережила, — нехотя ответила я, зная, что жнец не отвяжется — слишком он хорошо чуял, когда врали…
— Интересно… — протянул он, даже не кутаясь в одеяло, в отличие от меня. — А какую катастрофу ты вспоминаешь в первую очередь, глядя на этот бескрайний чёрный океан?
Удушье. Ведь чёрное — это смерть… не знаю, почему. Наверное, потому что когда происходит взрыв, дышать становится нечем. Паника давит на горло куда больше пыли и угарного газа от пожара, если таковой имеется, и не даёт сделать вдох.
— Наверное, взрывы и удушье от паники.
— Наверное или точно?
— Точно. Мне душно в этой темноте.
— Ясно, — снова протянул жнец, а стерва, сидевшая рядом со мной, завела шарманку о том, что третий класс не знает, как вести себя в приличном обществе, а потому зря нас вытащили. Я лишь одарила её взглядом, сказавшим больше любых слов, а вот Лёшка как всегда сорвался. Не умеет он себя в руках держать…
— Вы вообще о чём? — тихо, хрипло, но с презрением, перекрывающим даже злость, процедил он. — Посмотрите на корабль. Он тонет. Те, кто там, уже не спасутся. Ни женщины, ни дети, ни ваша семья. Муж у Вас там? Сын? Он труп. Как и дети из третьего класса. Так чего Вы жалуетесь, что хотя бы три жизни из тысячи спасли?
— Да как ты смеешь… — начала было старая карга, но я схватила Лёшку за руку и прошептала:
— Не ведись на провокацию. Молчи и игнорируй. Ты не изменишь ни мир, ни эгоистов, которые в той же ситуации, что и остальные. Смерть всех равняет. Не все это понимают. Но все умрут, рано или поздно. Тогда до них дойдёт.
Лёшка нахмурился, косясь на возмущавшуюся толстую старуху в дорогущей шубе, а я подумала, что её тело наверняка сгнило в могиле через пару лет после катастрофы. Зато сколько пафоса… Мумия, кутавшаяся в дорогие меховые бинты, вот она кто. Не более. И почему-то это меня рассмешило. Я усмехнулась, а брат вздохнул, закатил глаза и кивнул. Я перевела взгляд на воду и всё же посмотрела на корабль. Просто потому, что как бы ни было больно, это значит, что ты ещё жив. Возможно, уже умираешь, но ещё не пересёк черту… в отличие от тех, кто уже не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Им хорошо, потому что они не чувствуют этого. Но они никогда не почувствуют и счастья, а значит, им всё же плохо…
На чёрную гладь, покрытую мелкой рябью, падали жёлтые блики. Огни мигали, вспарывая толщу воды и сверху, и снизу. Ещё державшаяся на плаву корма мерцала последними жёлтыми сполохами, а ушедший под воду нос подсвечивал воду изнутри едва различимым, призрачным светом, словно обещая, что там жизнь тоже есть. И эти ложные огоньки манили, как светлячки заманивают вглубь болота, без права на возвращение.
В тишине слышался лишь плеск воды, вспарываемой не полностью загруженной лодкой, и такие далёкие, но такие близкие крики. Развернуть лодку, подплыть к кораблю, вытащить умиравших… и умереть самим. Бредовая идея, ведь паникующая толпа и впрямь перевернет лодку. Вот только непонятно, почему люди не плыли за шлюпками, а продолжали барахтаться неподалеку от лайнера, в лучах умиравших огней. Ведь свет звёзд хоть и безразличен, но не исчезнет. А эти ещё живые жёлтые огни, сливавшиеся в одно гигантское яркое пятно, были обречены. И продолжали манить летевших на них мотыльков, поддавшихся панике. Глупые люди. Они забыли о цели и не сумели найти взглядом берег…
Огромное судно возвышалось над водой, врезаясь в неё и медленно погружаясь в бездну. Зрелище, достойное камер лучших режиссеров — это было куда ужаснее, чем красивые, полные неоновой подсветки и компьютерной графики кадры фильма. Там умирали люди. А огни корабля были далеко не прекрасны или завораживающи. Это были мерцающие, еле живые прощальные сигналы из генераторной. Оттуда, где умирали члены экипажа, спасавшие жизни пассажиров. Оттуда, где последний сигнал «SOS» посылали в пустой эфир отказавшиеся покинуть пост связисты. Оттуда, где всё ещё звучала мелодия нежного похоронного вальса. Из души корабля. Потому что его душа — это не котёл. Это те, кто остается на борту до последнего. Как капитан на мостике. Вот только капитан — это тот, кто запер детей без права на спасение. А электрики — те, кто дарил этим детям надежду до самого конца.
Холодный воздух разрывал лёгкие. Стоны и крики смешивались со скрипом и плеском волн. А вокруг лодки стояла мёртвая тишина, словно это мы умирали, а не они. Мир разделился надвое: светлое пятно, погружавшееся в воду, и притихшая лодка, погружавшаяся в бездну. Даже богатая старуха молчала, глядя на исчезавший корабль, и сжимала воротник своей дорогой шубы так яростно, словно забыла о его цене и не заметила бы, даже оторвав от него клок. Потому что «Титаника» на поверхности оставалось всё меньше, а отчаянья в воздухе становилось всё больше. И даже она наконец поняла, что миллиарды в Швейцарском банке не спасут ни её мужа, ни сына.
