— Как так? — опешила я. — А разве Плёнку можно изъять, не убив подопытного?

— Я бы не сказал, — туманно изрёк жнец и, откусив кусок печенья, уточнил: — Если из смертного вытащить всю Плёнку жизни, он умрёт. Плёнка — это запись всех событий в жизни человека, она связывает тело и душу. И если Плёнка будет изъята, человек умрёт. Однако, если изъять лишь небольшую часть Плёнки и тут же заменить её на искусственную, по моим расчётам, со смертным ничего не должно произойти. Точнее, он не умрёт, но изъятые воспоминания будут заменены на новые, фальшивые.

— И что ты мне предлагаешь? — нахмурилась я, отлично понимая, куда клонит жнец.

— Я хочу вырезать небольшой кусочек твоей Плёнки и заменить его на созданный мною, — спокойным, удивительно серьёзным тоном озвучил мои догадки Легендарный. — Стопроцентной гарантии на то, что в результате эксперимента ты не пострадаешь, не даст никто, даже я, но проводить этот эксперимент можно лишь на том, кто даст согласие и решит помогать в исследовании. Ведь после замены мне нужно будет опросить подопытного и узнать, как им воспринимается фальшивая Плёнка. Со времён моих первых экспериментов я достиг огромных результатов, и искусственная Плёнка стала почти совершенной. Зомби, получающиеся с её помощью, сохраняют память, разум, сознание и иллюзию жизни — чувства, но они не могут меня ослушаться и обречены на выполнение приказов. События на Плёнке воспринимаются ими, как реальные, и они очень похожи на живых людей, но всё же чего-то не хватает. Яркости эмоций, полагаю. Это лишь иллюзия жизни, но не жизнь, потому как мне всё ещё не удалось привязать к телу душу с помощью такой Плёнки. Мне надо понять, что в искусственной Плёнке не так, а для этого её надо внедрить в ещё живого человека. В тебя.

Я перевела взгляд на стол и поджала губы. Вращая в руках чёрную фарфоровую чашку, я думала о том, чем может закончиться этот эксперимент. Нет, я не боялась потерять часть своих воспоминаний — в них было слишком мало хорошего, чтобы за них цепляться. Разве что Стаса я не хотела забывать ни в коем случае. Да и умереть, если честно, я тоже не боялась — все люди умирают. Но вот принять новые воспоминания, которые мне вживит Гробовщик… Не знаю, как они будут восприниматься, но, наверное, я поверю, что это со мной случилось, и это пугало. Ведь я не знаю, что будет на Плёнке… Наверное, именно поэтому Легендарный и просил меня подумать, верю я ему или нет. Бояться каких-нибудь страшных воспоминаний — значит, не доверять ему. Он не вживит мне ничего ужасного, я буду в это верить. А значит, наверное, я могу согласиться?.. Но если он будет выбирать, какое воспоминание мне удалить, значит, он просмотрит всю мою память? Это было бы… И снова тот же вопрос. Доверяю я ему или нет. Верю ли я, что, увидев самые чёрные страницы моей жизни, он меня не оттолкнёт и не возненавидит? Тяжело это. Я не люблю делать выбор. Не люблю решать свою судьбу. Но… если речь о том, верю ли я Гробовщику — то да, я ему верю. И значит, наверное, я могу поверить, что он меня не оттолкнёт?..

— А какие воспоминания ты заберёшь? — тихо спросила я, сверля взглядом бежевую клеёнчатую скатерть. Квадраты переплетались между собой, образуя чёткий геометрический орнамент, и не было в них ничего непросчитанного — лишь логичные, математически верные построения. Вот бы в жизни всё было так же определённо и неизменно…

— Пока не знаю, но полагаю, что-то из детства, — ответил жнец. — Если нанести Косой Смерти слишком большое ранение, Плёнка вырвется на свободу, и её не вернуть. Я сделаю небольшой надрез на коже, Плёнка начнёт появляться, и первые показавшиеся кадры я заменю на новые. Я знаю, как делать надрезы, чтобы попасть в определённый период жизни человека, потому собираюсь изъять какое-нибудь воспоминание из твоего детства, примерно из десятилетнего возраста — это было бы оптимальным вариантом. Так точно не будут затронуты воспоминания о том человеке, который тебе дорог, и знания, необходимые для учёбы в институте. Лето твоего десятилетия, как ты рассказывала, не было богато на книги или контакты с людьми.

— Да, я в психушке месяц провела, — нехотя ответила я. Мы с Гробовщиком часто говорили о моём прошлом, и он знал обо мне очень многое, а потому я не боялась говорить с ним о таких вещах. Раньше меня это дико злило и расстраивало, но за эти дни Легендарный научил меня хоть немного сдерживать эмоции, и потому я уже не впадала в депрессию от одного упоминания о том времени.

— Вот именно, так что не думаю, что тебе дорога память о тех днях, — с легким сарказмом сказал Легендарный и тут же посерьёзнел: — Итак, я вырежу один из тех дней, заменив его на искусственные воспоминания. Однако я не могу дать гарантию, что ты не пострадаешь. В самом худшем случае, ты умрёшь, но есть также варианты физически неполноценного продолжения существования, замена иной части Плёнки, сумбур в воспоминаниях, ухудшение эмоционального состояния или сумасшествие.

— И какова вероятность неудачного исхода?

— По моим расчётам, на все негативные последствия приходится около десяти процентов вероятности. Остальные девяносто гласят о полностью удачном эксперименте.

— А новые воспоминания… Я буду их воспринимать, как настоящие?

— Скорее всего, но о деталях восприятия именно ты и должна будешь мне поведать.

И вновь повисла тишина, а я взвешивала все «за» и «против», пытаясь понять, стоит мне соглашаться или нет. Да, смерти я не боялась, но быть прикованной к инвалидному креслу или впасть в кому, естественно, не хотелось. Вот только я верила Гробовщику, а значит, верила и его расчётам. Он ведь не мог ошибиться, он гений, а значит, всё будет хорошо, так? Но стоит ли рисковать ради этих знаний? Что они принесут людям? Впрочем, нет, люди меня как-то не волнуют. Что они принесут Легендарному? Необходимы ему эти данные, или он может обойтись и без них?

— А этот эксперимент тебе очень поможет? — тихо спросила я, наконец посмотрев на жнеца.

— Да, — коротко, чётко, лаконично. И гадай, Дина, на кофейной гуще о подробностях…

Впрочем, а зачем мне подробности? Он не ошибётся при проведении эксперимента, всё пройдёт так, как он рассчитал, его не отпугнут мои воспоминания, и он не вживит в меня какой-нибудь кошмар. Я в это верю. А значит, если этот эксперимент для Гробовщика важен, я помогу ему. Потому что хочу, чтобы он был счастлив. Глупо, наверное. Просто я и впрямь к нему безумно привязалась…

— Я согласна, — улыбнулась я, а Величайший вдруг тяжко вздохнул и, покачав головой, спросил:

— Что, и не поинтересуешься, что я тебе вживлю? Не попросишь чего-то взамен? Не попросишь гарантий на случай провала — обеспечения лечения и прочего?

— А зачем? — озадачилась я.

Гробовщик тоже озадачился, по крайней мере, на лице его застыло выражение немого удивления, и с пару минут мы недоуменно смотрели друг на друга. А затем он вдруг рассмеялся, громко, надрывно, так, что стены задрожали, и я нахмурилась. Что смешного в моём решении? Почему он смеётся? Считает его глупым?

— И ты даже не предположила, что это может быть шутка? — отсмеявшись, спросил жнец, отодвигая всё ещё полную чашку с чаем подальше от себя.

— Нет, — тихо ответила я. — А должна была?

— Нет, — вдруг абсолютно серьёзно сказал Гробовщик и, быстро подойдя ко мне, снова, как и вчера, поймал меня за подбородок и посмотрел мне в глаза. — Ты необычный человек. Веришь окружающим, но не всем, а лишь тем, кого уважаешь. Способна обмануть, но не предать. Ты наивна, и это делает тебя глупой, но ты не полная идиотка и видишь, где заканчивается правда и начинается обман. Ты помогаешь друзьям, но если они предадут тебя, не станешь их жалеть. Ты очень необычный человек. И знаешь, я бы не ответил, спроси ты о содержании новых воспоминаний. Потому что я хочу, чтобы ты мне верила. Абсолютно.

— Я верю, — тихо сказала я, и на губах жнеца появилась едва различимая улыбка. Не усмешка, не ухмылка, а именно самая настоящая улыбка.

— Я очень хорошо умею отличать ложь от правды, — тихо сказал он. — И потому я это вижу. Глаза не умеют врать. И в твоих написано, что ты мне веришь.