— Знаешь… Я не выживу…
— Ты сильный.
— Да. Но я… должен сказать…
— Босс, помолчите! Вам надо беречь силы!
— Нет, Ромарио… Я скажу… Лана, я тебя… люблю. Молчал… чтобы не навлечь беду… Прости…
— Глупый. Не проси прощения за свою доброту… Я ведь тоже люблю тебя.
Ветер подхватывал слова прощания и прощения, заставляя их звенеть в вечности.
Встреча глаз, которые понимают друг друга без слов, встреча улыбок в единственном прощальном поцелуе. Секунда, замершая навечно в ее душе. А затем темнота. Темнота смерти, забравшей его сердцебиение и ее жизнь. Терять любовь тяжело, терять друга больно, терять смысл своего существования — разрушительно… Она потеряла всё. И в миг, когда его губы застыли на ее губах, а карие глаза подернулись мутной пеленой, жизнь девушки, потерявшей с последней упавшей на пол автомобиля каплей его крови саму себя, превратилась в существование.
Ветер превращал звуки в тишину, погружая мир в вечное молчание зимы.
Пять лет — ничто. Пять лет — вечность. Ждала ли она смерти? Да, ждала. Хотела ли она умереть? Да, хотела. Ведь там, за чертой, он ждал ее с букетом белых хризантем, последнего цветка осени их жизни, и с нежной улыбкой на тонких бескровных губах. Вот только шагать в могилу она не собиралась. Потому что он любил ее за силу воли, за то, что она всегда боролась до конца и никогда не сдавалась. И предать любовь человека, которым дышала, она не могла. А еще она знала, что грех самоубийства уничтожит последний шанс увидеть родные медовые глаза. И она продолжала пустое, серое, монотонное существование. Каждый год она срезала разводимые ею белые хризантемы и шла тенистыми аллеями парка к кладбищу. К фамильному склепу семьи Каваллоне. Она вдыхала нежный аромат осеннего траурного цветка и улыбалась воспоминаниям о днях, когда в глазах ее искрилась жизнь. Она вспоминала его — человека, понимавшего ее без слов, человека, защитившего ее ценой собственной жизни, человека, пожертвовавшего их любовью ради ее безопасности. Но она никогда не плакала. Просто потому, что он любил ее сильной…
…Скоро она подойдет к изящному белому мраморному саркофагу с рельефным изображением вставшего на дыбы мустанга. Положит цветы на пол у его ног. Коснется кончиками пальцев искусанных сухих губ и проведет ими по гриве белого мустанга. Улыбнется безжизненной улыбкой и замрет, погрузившись в воспоминания. С ее глаз не скатится ни единой слезинки, и она забудет о времени и ненужной ей серой жизни, но когда для кладбища настанет пора закрытия, она покинет стены ставшего единственным местом успокоения склепа и, взглянув в черное, усыпанное мириадами звезд небо, прошепчет: «Просто подожди еще немного. Мы ведь умеем ждать…»
И ветер унесет ее слова, даря их ему, с улыбкой ожидающему ее прихода в вечном свете нескончаемой весны…
========== Ты — моя мелодия… (Гокудера) ==========
Ее жизнь была разделена на два периода. На мажор и минор. До того дня, как мальчик из особняка напротив покинул родной дом, и после. Восемь лет крепкой дружбы двух детей, полные переливами мелодий рояля и прогулками по парку, сопровождаемые обсуждением творчества музыкантов средневековья. И десять лет одиночества, наполненного пробегом длинных тонких пальцев по черно-белым клавишам и мыслями о том, почему ее единственный друг исчез. Растворился в ночи, словно его никогда и не существовало… Сын лидера известного мафиозного клана и дочь не менее известного банкира. Два незаконнорожденных ребенка, ценившие в этом мире лишь музыку. А еще она ценила его, мальчика с пепельно-белыми волосами и пронзительными серыми глазами по имени Гокудера Хаято. Вот только он ее не ценил… И мелодия ее жизни из мажора превратилась в минор. Казалось бы, навсегда, но она еще надеялась на чудо…
Скажи, ты помнишь сад лунной ночью и «Лунную сонату» вашей жизни, Гокудера?..
День ее восемнадцатилетия — ничего примечательного, самый обычный день. Только вот в вихре сорванных осенних листьев алевшего багрянцем парка между двумя домами миллиардеров она вдруг увидела смутно знакомую фигуру. Пепельные волосы — вот что было знакомо ей, вот что она никогда не смогла бы забыть. Радость встречи, биение уставшего от одиночества и безразличия этой глупой жизни сердца, улыбка на губах, давно забывших, что это такое, с ее стороны… и безразличие со стороны ее единственного друга. Почему? Потому что свою сестру Бьянки он помнил и никогда не забывал, ведь она взрастила в нем ненависть к женщинам. А вот ее, девушку, понимавшую его без слов — лишь по переливам мелодий, рождаемым легкими прикосновениями к клавишам рояля, он помнил плохо. Почему? Потому что плохое забыть сложнее.
Боль? Нет, ее она не испытала. Скорее, пустота. Но в пустоте этой родилась надежда — надежда на то, что вскоре рояль снова зазвучит, и он вспомнит ее, а если и не вспомнит, узнает заново. И ее жизнь, всё еще пустая и одинокая, стала не столь печальной.
Скажи, ты помнишь осеннюю аллею и мелодию Эннио Морриконе, «Мелодию надежды» вашей жизни, Гокудера?..
День за днем одно и то же. Та же серая жизнь, давно ставшая простым отбытием повинности перед отцом, которому она была не нужна. Но вновь под сводами особняка зазвучали не только минорные, но и радостные мелодии. Вот только для кого — не понятно, потому что он отказался играть в четыре руки, как прежде. Но это было и не важно, потому что каждый вечер она бежала в парк и встречала в тенистых аллеях его. Человека, понимавшего ее с одного проигрыша, с нескольких нот… Это была не любовь — лишь необходимость. Желание видеть человека, который не говорил ей, что она бесполезна. Он прогонял ее, ругался, угрожал подорвать динамитом, а она лишь смеялась в ответ — это ведь понятнее холодности безразличия родных по крови людей. Жизнь стала игрой, полной томительного ожидания вечера и веселых перебранок, наполненных глубоким смыслом: по капле, по одной ноте он отдавал ей память о своем прошлом, он рассказывал, нехотя и словно случайно, о своей жизни за эти десять лет. И важность этого веселья переоценить было невозможно, ведь смысла в нем было куда больше, чем юмора… А листья всё падали и падали, засыпая скамейки, на которые она вставала, раскинув руки, чтобы рассмеяться и негромко крикнуть: «Мелодия еще звучит!»
Скажи, ты помнишь парковые скамейки и марш «Карусель» вашей жизни, Гокудера?..
Словно в произведении Бетховена из зрелого его творчества напряжение их жизни нарастало, но препятствие — стена отчуждения Хаято — было преодолено одним рывком. Одним усилием. Одним событием. Она всего лишь пришла на встречу в солнечных очках, а он спросил, зачем ей они. Она не ответила. Ведь сказать, что отец в который раз ударил ее за несоответствие идеальному образу дочери банкира и своевольное исполнение на вечере для его друзей печальной мелодии она не могла. Но он сорвал с нее очки и всё понял сам. Ведь он вспомнил их детство и то, как порой девочка из дома напротив приходила к нему с улыбкой на губах и говорила: «Поиграешь со мной?» И он играл. Играл Фантазию для фортепиано в четыре руки фа минор Шуберта. Ведь это спасало ее, его соседку, помогало выплеснуть всю свою боль, излить ее на клавиши его рояля и улыбнуться вновь. Куда более жизнерадостно, чем прежде. И в тот момент, под вихрем алых слез осени, слетавших с деревьев, сорвав с нее солнцезащитные очки и поймав слегка смущенную улыбку и грустный взгляд, он поморщился и спросил: «Сыграем?» И снова своды мраморной залы его дома огласила мелодия Шуберта, а старый рояль семьи Хаято выплакал всю боль девушки, живущей в соседнем доме. А быть может, и своего хозяина тоже?..
Скажи, ты помнишь свое поражение, о котором не сожалел, и Фантазии для фортепиано фа минор вашей жизни, Гокудера?..
Всё изменилось, и ее боль ушла. На смену ей пришли мелодии. Мелодии ее сердца и души, что сливались с бегом его пальцев по бело-черным клавишам и рождали давно забытую, чистую, добрую, немного грустную улыбку на его губах. Он стал для нее важнее жизни, ведь она полюбила, и сердце билось раненой птицей весь день без него… А впрочем, нет. Он стал для нее важнее музыки, и это пугало, но разве можно запретить своему сердцу любить? Она знала, что он приехал наладить отношения с отцом, которого винил в смерти матери. Она знала, что в Японии его ждет работа и босс, которого он никогда бы не оставил. Она ни на что не надеялась. Она просто любила его пальцы, рождавшие музыку ее души, его улыбку, в которой играла ее надежда на лучшее, и его глаза, в которых отражалась их общая боль. И разве можно корить обреченного на повешение узника в том, что он продолжает смотреть на небо сквозь решетку камеры смертника и прокручивает в голове вальсы, марши и полонезы, трогающие его душу, как пальцы трогают струны гитары, рождая всего одну мысль в сотне мелодий. «Я всё еще жив…» Ну а большего и не нужно, ведь главное — это здесь и сейчас, а не последний аккорд… А листья всё кружились в медленном вальсе сентября, и всё звучала под сводами особняка мелодия их жизни. А после очередного наполненного феерией звуков вечера они шли к озеру в парке и смотрели на то, как холодный ветер играл упавшими в ледяную воду листьями, превращая темную зеркальную поверхность в смятый шелк с каплями крови — листьями клена. Они говорили о том, что волновало их обоих, что ценили они оба, что понимали одинаково — о музыке. Прямо как в детстве… И не было ни холода, ни боли, ни тоски — лишь острое чувство того, что они еще живы. А потому они жили и говорили, говорили, говорили…
