Мукуро взмыл вверх, поднимаясь по уплотненному воздуху, как по ступеням, а я, провожая его фигуру пустым, отрешенным взглядом, вдруг подумала: «Ланкастеры? Почему именно Ланкастеры, почему он не сказал, что в войне победит он сам? Ведь алую розу он создал для меня, и именно меня он, фактически, назвал тогда одной из Ланкастеров. В войне Белой и Алой Розы победила Алая Роза, так почему он изначально взял себе белую розу Йорков, проигравших? Почему?.. Он отдал мне розу, словно знамя. Возможно ли, что еще тогда, когда мы обменялись цветами, Йорки сдались на волю победителя и тем самым присягнули им на верность — сказали этим поступком, что их маленькая цель «сломить волю фермерши» отжила свое и была ими отринута? А Ланкастеры отдали свою розу, как знак доверия — это я знаю точно. Прости, Мукуро, но что бы ты сейчас ни говорил, я не поверю, что те слова и поступки были ложью. Я не буду сомневаться в тебе, потому что ты сам просил меня не делать этого. И я дала тебе слово, а я слов на ветер не бросаю. А еще потому, что обе стороны конфликта, обе Розы — представители династии Плантагенетов, а значит, цель у них одна — благополучие королевства. И ты не пойдешь против своей главной цели, коей давно перестало быть разрушение вселенной. Твоей целью давным-давно стало создание мира, где не будет того отношения к людям, что в семье Эстранео. Ты хотел лишь улучшить этот мир, потому и стал Хранителем Тсуны. Ведь под этим Небом люди могут жить спокойно. Ты поверил в Тсуну, а все слова о том, что ты его предашь, нужны были лишь для того, чтобы он не верил тебе. Ведь «неверие не дает оступиться», да, Мукуро? А потому я не верю, что ты предатель. Говори, что хочешь, и делай, что хочешь — я буду верить в тебя и в то, что после твоей битвы с Савадой твоя цель изменилась!»

Я встала, взяла медицинский саквояж и посмотрела на небо. Тсуна и Кёя застыли напротив Бьякурана и Мукуро, а между теми замерли братья Шалины.

— Надо было меня добить, когда была возможность, если хотел расквитаться, Кёя, — усмехнулся Мукуро, держа трезубец в правой руке.

— Заткнись, травоядное, — процедил комитетчик, и тонфа в его руках вспыхнули ярким фиолетовым огнем.

— Уничтожьте врага, — отдал приказ безразличный голос Владыки, но тут произошло нечто странное.

Мукуро вдруг одним резким движением вонзил трезубец в спину Алексея, парившего в воздухе рядом с ним, а затем символ в его правом зрачке изменился на иероглиф «два». Прежде чем тело Тумана Вонголы упало на землю, он ни с того ни с сего бросил трезубец Бьякурану, и полный отчаяния крик Вадима, подхватившего безжизненное тело брата, был прерван ударом оружия, способного подчинить любого воле иллюзиониста. Мукуро начал падать, но Савада среагировал мгновенно и поймал его у самой земли, а братья Шалины вдруг усмехнулись и, повернувшись к Владыке, хором сказали:

— Ну что, ты ведь этого ждал? Или нет? С Графом у тебя отношения не очень, как я понял, он мог и не сообщить тебе детали, записанные в Книге Судеб! Ведь так весь этот спектакль станет для него только интереснее!

Да! Да, Мукуро! Ты это сделал! Ты не предатель, ты на нашей стороне! И Бьякуран… Как я могла в нем сомневаться? Маша молодец, увидела то, чего никто не видел… Мукуро, ты и правда Фей — умеешь сотворить чудо… Но… чтоб тебе ни дна ни покрышки! Какого чёрта ты меня так напугал?! Паразит! Вернемся, я тебе!.. я!.. я… пирог испеку… Чёрт, и почему у меня из глаз Ниагарские водопады хлынули, а на губах эта дурацкая улыбочка появилась? Наверное, потому, что я поверила в человека, и на этот раз мои вечные «грабли ошибки» меня не ударили. Спасибо тебе за это, Рокудо Мукуро. А еще за то, что даже иероглиф «Ад» не смог уничтожить тот свет, что сиял в глубине твоей израненной души…

Братья Шалины с усмешками, присущими лишь иллюзионисту Вонголы, смотрели на Владыку Ада, а в их правых зрачках горели иероглифы «два» — знак того, что Мукуро контролировал их природную силу — силу шинигами. Однако Эмма не ответил им. Его вдруг окутал пронзительный ледяной ветер, и за армией самураев снова распахнулась огромная черная воронка, ведущая в Ад, но вместо людей с лошадиными головами там показались те, кого мы никак не ожидали увидеть…

— Шестая ступень, — безразлично бросил Владыка. — Покажите мне ужас воспоминаний.

Братья Шалины начали атаковать Эмму, не обращая внимания на новоприбывших, а Бьякуран и Кёя присоединились к ним. Тсуна же подлетел к нам и, положив бессознательное тело Мукуро за мной, спросил:

— Как вы? Сумеете позаботиться о нем?

— Да, — побледнев, пробормотала я, неотрывно глядя на тех, кто шел к нам слева от армии Короля Ада.

— Кто это? — спросил Савада, проследив за моим взглядом.

— Наши родители, — прошептала я едва слышно.

К нам двигались мужчина и женщина, почему-то одетые в длинные черные балахоны, скрадывавшие фигуры. Отец ничуть не изменился — два метра ростом, косая сажень в плечах, короткие черные волосы и типично русская внешность: нос картошкой, правильный овал лица и пухлые губы, которые, как и обычно, были искривлены в презрительной усмешке. Мать же, невысокая, всего метр шестьдесят (по крайней мере, так было при жизни), худая, с яркими голубыми глазами, полными надменности, как и черные глаза отца, с тонкими, чуть заостренными чертами лица и длинными волосами, изменилась лишь в одном — она поседела. Ее некогда черные густые волосы сейчас сияли пепельной белизной, но это, казалось, ничуть ее не смущало, хотя раньше она из-за каждого седого волоска закатывала самую настоящую истерику. Лица наших родителей выражали лишь надменное презрение ко всему и вся, и я испуганно покосилась на Лену. Она ведь всегда боялась их из-за того, что наказания они подбирали крайне жестокие, и ее, до ужаса боявшуюся темноты, оставляли на ночь в амбаре или же брали с собой в город и бросали в центре рынка, хотя знали, как Лена боялась толпу.

Тсуна удивленно покосился на быстро приближавшихся господ Светловых и тихо спросил:

— Нам остановить их?

Я даже не знала, что ответить. Сама я их не боялась, равно как и Маша, но и общаться не хотела: жгучей ненависти у меня к ним не было, но и считать этот разговор за манну небесную я не могла, потому что презирала людей, давших мне жизнь, как бы ужасно это ни звучало. А вот Маша, думаю, была бы не против поговорить с ними и высказать все свои обиды, но даже она понимала, что они никогда нам ничего хорошего не скажут, ведь хоть она до четырнадцати лет и любила их, узнав про их истинное отношение сумела понять правду, и вся ее любовь к ним исчезла, оставив лишь боль разочарования и обиду. Но вот Лена вряд ли смогла бы поговорить с ними спокойно, причем не только из-за страха и даже не только из-за посттравматического синдрома, благодаря которому сестра могла, начав разговор с теми, кто ее мучил, оказаться под действием «флешбэка» и поддаться неконтролируемой панике. Думаю, Лена не смогла бы поговорить с ними еще и из-за чувства вины. Ведь в день, когда родители умерли, они серьезно поругались, и моя младшая сестра, всю жизнь их ненавидевшая, впервые в жизни пожелала им смерти, крикнув: «Если бы только вы умерли, я была бы счастлива! Чтоб вас демоны в Ад забрали, и гореть вам в нем вечно!» В тот день они погибли в автокатастрофе. Машина взорвалась, и они сгорели заживо. Лена винила в этом себя и считала, что ее слова были услышаны, потому они и погибли именно так… Может, кому-то это покажется полным бредом, но нам с Машей стоило немалых усилий привести ее в норму, потому что Лена, верившая в сверхъестественное куда больше, чем в реальность, не могла перестать винить себя и считала, что дитя, убившее родителей, столь же грешно, сколь и мать, убившая собственное дитя, а потому она ненавидела себя за те слова, и встреться она сейчас с родителями — кто знает, что могло произойти…

— Лена, что скажешь? — тихо спросила я бледную как полотно сестру, чьи непокрытые волосы развевались на ветру, а плащ с воротником-стойкой был наглухо застегнут, но не мог спасти владелицу от нервной дрожи. Она молчала и пристально смотрела на приближавшиеся к нам фигуры полными ужаса и боли глазами. Ее губы мелко вздрагивали, и мне показалась, что она шепчет лишь одно слово. «Нет».