— Я всё-таки должен всё это сказать, да? Без этого ты не поверишь…

Я неопределенно повела плечами, а он вдруг ослабил хватку, осторожно коснулся свободной рукой моей левой руки, на которую я опиралась, и, притянув ее к моей правой ладони, едва слышно сказал:

— Ты не такая, как все. Ты хищница, но ты не умеешь злиться. А я никогда не встречал добрых, неожесточенных хищников. А еще ты почему-то способна останавливать меня, когда я выхожу из себя, хотя обычно ко мне боятся подойти, а не то, что слово поперек сказать. Но ты и не говоришь ничего «поперек» — просто мягко уводишь разговор туда, куда тебе нужно, и знаешь, сначала это меня до безумия злило, потому что я ненавижу, когда мной руководят, но потом я понял, что ты никогда не направишь меня в ловушку. Наоборот, ты заботишься обо мне, часто в ущерб себе, а ведь обо мне никто и никогда не заботился. Сначала родители пытались сделать из меня какого-то робота, который должен был положить жизнь на защиту города, а затем я сам озлобился и перестал кого-либо к себе подпускать. Но… как бы я тебя не отталкивал, ты всегда оставалась рядом со мной, и я понял, что не хочу больше быть один. Ты сильная, и ты всегда ставишь мои чувства превыше своих собственных. А это… Не знаю, может, я с ума сошел, но я хочу ставить твои чувства превыше своих. Правда, поступать так, как хочешь ты, я не буду, потому что я привык, что принимаю решения сам, но я всеми силами пытаюсь не совершать поступков, которые причинят тебе боль. Наоборот — я хочу… хотя бы попытаться… сделать тебя счастливой.

Последние слова он прошептал едва различимо, и в его глазах я прочитала вопрос. Немой вопрос, ответ на который мог быть только один… Я чувствовала, что с ума схожу от захлестывавших меня эмоций, а в голове вертелся лишь один вопрос: «Это ведь не сон? Не сон, правда?» Я боялась, что через секунду очнусь одна, уткнувшись носом в подушку, и пойму, что всё это было лишь иллюзией, сладким сном, подаренным мне жестоким Морфеем, который решил неудачно пошутить и дать мне надежду на несбыточное. На глаза наворачивались слезы и хотелось сказать, что я люблю его и не могу больше делать вид, что всё и так замечательно, что я хочу каждый раз, когда он оказывается слишком близко, взять его за руку и назвать по имени… Но я не могла, потому что я трус, и потому что я всё же боялась, что что-то не так поняла, или что это всего лишь грезы, плод воспаленной фантазии отчаявшегося существа, которое просто не сможет жить без того, в чьих глазах сейчас читается то же чувство, что и в его собственных, если произнесет вслух самые главные слова в своей жизни… Я закусила губу, пытаясь не расплакаться и не в силах сказать хоть слово, а в глазах Хибари-сана промелькнула растерянность и даже неуверенность, но он тут же прогнал лишние и несвойственные ему мысли и тихо, но четко сказал:

— Раз ты хочешь это услышать, я скажу. Хотя не думал, что говорить такие вещи так сложно… Aishiteru wa, — я вздрогнула, услышав слова, которые японцы говорят крайне редко, слова: «Я люблю тебя», — которые в его стране говорить не принято, и которые заменяются на простое: «Suku dai o» — «Ты мне нравишься» — зачастую даже когда люди женаты много лет… — Я тебя люблю. Теперь ты дашь мне ответ, Катя?

Я почувствовала, как по щекам потекли несдерживаемые больше слезы. Я просто не могла уже контролировать себя и прятать свои чувства и эмоции — свое счастье от того, что он чувствует то же, что и я, свою любовь к нему… Мое собственное имя, произнесенное Хибари-саном впервые за всё время нашего знакомства, выбило меня из колеи не меньше, чем слова, сказанные на японском языке, и я не могла больше держать себя в руках… Я поверила, что это не сон, потому что во сне такого счастья не испытать и, шмыгнув носом, пробормотала:

— Извини, я совсем дура… плачу… Я… я просто…

— Это значит «нет»? — тихим и каким-то бесцветным голосом спросил Хибари-сан, сжав мои руки так, словно боялся меня отпустить и потерять из-за этого навсегда, а я испуганно вцепилась в его ладони и, отчаянно замотав головой, затараторила, шмыгая носом и роняя на покрывало слезы:

— Нет! В смысле… Это «да»! То есть… Я просто не думала, что ты тоже… Я тебя… люблю, прости…

— Глупая, — шумно выдохнул Хибари-сан и, резко дернув меня к себе, крепко обнял, уткнувшись носом в мою макушку. — Зачем же так пугать?

— Прости, — пробормотала я, а он беззвучно усмехнулся и сказал:

— Хватит извиняться. Ты винишь себя во всем и постоянно передо мной извиняешься. Неужели ты думаешь, что ты можешь принять меня со всеми моими, прямо скажем, не слишком приятными посторонним душевными качествами, а я тебя с твоими странностями не приму?

— Неправда, ты хороший, — как-то совсем по-детски пробормотала я, и комитетчик вдруг улыбнулся, осторожно перебирая мои локоны и крепко прижимая меня к себе.

— Ты, наверное, единственный человек на свете, который так думает, — ответил он. — И знаешь, я этому рад. Остальные — пусть боятся, ненавидят, обходят стороной. Они мне не нужны и неинтересны. А заодно пусть обходят стороной и тебя, — вдруг резко добавил Хибари-сан, и голос его стал жестким и властным. — Я не позволю кому-то причинить тебе боль, оскорбить или унизить, но и липнуть к тебе всяким травоядным я тоже не позволю, ясно? Ты моя, и я никому тебя не отдам.

— Дружить-то мне можно с Вонголой? — пробормотала я, подумав, что, кажется, попала в рабство, но зная, что друзей всё равно не брошу, а Хибари-сан, явно нехотя, пробурчал:

— Ты же упрямая, и если я скажу «нет», начнешь меня уламывать, — я мысленно хихикнула, радуясь тому, что он перестал злиться на эти мои попытки незаметно на него повлиять, а комитетчик чуть раздраженно заявил: — Так что ладно, поступай, как знаешь. Но если хоть одно травоядное посмеет распустить руки…

— Оно получит пинка от меня самой, — прижимаясь щекой к его груди, перебила я Хибари-сана. — Потому что я к таким вещам очень серьезно отношусь и вообще-то не люблю физический контакт, а уж учитывая, что… я теперь себе не принадлежу, простым возмущением с моей стороны такое поведение не ограничится.

— Правильно, — довольно кивнул Глава Дисциплинарного Комитета, а я осторожно спросила:

— Хибари-сан, а я… ну… Мы теперь встречаемся или…

— Что еще за «или»? — фыркнул он. — Естественно, встречаемся.

Я радостно улыбнулась и подняла взгляд, отрываясь от… своего парня (как это звучит-то странно, и если честно, совсем не подходит к образу главы CEDEF), и с удивлением обнаружила, что его скулы покрывает бледный румянец. Даже думать боюсь, на что моя моська похожа была — наверное, на помидор, ну или на вишню, и остается лишь надеяться, что я не напоминала вареного рака… Я отпустила пиджак комитетчика, который всё это время сжимала изо всех сил, и осторожно коснулась кончиками пальцев виска Хибари-сана. Он почему-то вздрогнул, но взгляд от моих глаз не отвел, и я, счастливо улыбнувшись, зарылась пальцами в его волосы. Они оказались на удивление мягкими и шелковистыми, хотя мне почему-то всегда казалось, что у японцев волосы должны быть жесткими, и я начала несмело перебирать черные, как смоль, пряди, разрушая идеальную прическу Главы Дисциплинарного Комитета.

Он довольно улыбнулся и, прижав меня к себе, сказал:

— Знаешь, это может показаться странным, но мое задание… Похоже, придется пояснить. Не люблю я разговоры… Ладно, объясню, как планировал. Если бы мне это задание дали с самого начала, я подумал бы, что надо мной просто издеваются, а тогда, у реки, у меня промелькнула надежда на то, что мечта моего детства и впрямь может стать реальностью. Шинигами сказали, что это возможно, и в качестве ее исполнителя я видел только тебя. Я уже тогда понимал, что ты мне небезразлична, но… не хотел говорить тебе об этом, потому что не знал, примешь ты меня, как кого-то большего, чем просто друг, или нет. А терять дружбу не хотелось. Но шинигами сказали, что надо работать, усердно работать, чтобы эта мечта осуществилась, и я растерялся, потому что не знал, как показать тебе, что ты мне важна. Но вчера, когда трое выполнили задания, я подумал, что, может быть, стоит просто сказать тебе, что я чувствую, а там — будь что будет. Не ради задания даже. Точнее, если бы ты ответила «нет», я бы его выполнить уже не смог. Но это не важно. Я попытался продумать то, что должен сказать. То, что сейчас сказал. Тебе ведь нужно было всё это услышать? Потому я решил пояснить. Хоть и не люблю разговоры. Только я всё равно сомневался, но когда тебе причинило боль то жалкое травоядное, я захотел убить его. Не забить до смерти из-за его предательства, а именно убить — жестоко и мучительно, потому что он сделал больно именно тебе, — он поморщился и шумно выдохнул, словно его весь этот монолог порядком утомил и вообще был излишен, но всё же закончил его, причем совсем не тем с чего начал: — Запомни, я никому больше не позволю причинить тебе боль, теперь постарайся быть сильной ради нас обоих, и если тебя что-то злит, как то травоядное, прицепившееся к тебе на улице, не молчи и сразу ставь его на место. А если не можешь, зови меня, будем разбираться вместе, поняла?