Он тогда ушел, а я еще два дня переваривала его слова и внимательно наблюдала за их общением, после чего пришла к выводу, что он сказал правду, потому как когда моя неуклюжая сестра падала, он не спешил поднять ее и спросить, как она себя чувствует, а лишь молча подавал руку, и то, если был совсем рядом, да и вообще, было видно, что он о ней заботится, но заботится ненавязчиво и несколько отстраненно, словно говоря: «Ты сама по себе, я сам по себе, но всё-таки мы друзья и мы рядом, идем параллельным курсом, но не пересекаемся». Он и впрямь с Ленкой не пересекался, но в то же время и не отдалялся, и, похоже, такая позиция ее более чем устраивала, а меня это заставило его зауважать, потому как я думала, что Бельфегор зациклен на себе, а оказалось, что он может действовать ради друга даже в ущерб своей собственной царственной пятой точке, и я даже начала задумываться, что, если так пойдет и дальше, есть шанс, что он наше пари выиграет, хотя до авторитета в моих глазах ему было так же далеко, как мне до него в мастерстве метания ножей.

Ко всему вышеперечисленному могу добавить, что по вечерам я нередко погружалась в сон наяву, потому как Фран, частенько приползавший ко мне «в гости» после ужина, показывал мне самые настоящие чудеса и явно этим наслаждался, потому как он был рад, что наконец-то его иллюзии не причиняют вред, а, наоборот, приносят радость и улыбки. О да, мой друган научился-таки по-настоящему, искреннее улыбаться, и я была безумно рада этому. Но, кстати, когда он спросил меня в первый раз: «Что ты хочешь увидеть?» — я ему абсолютно честно ответила: «Ничего, лучше просто поболтай со мной, потому как ты мне интереснее иллюзий и куда важнее». Его это тогда вогнало в жесткий афиг, который, правда, выражался лишь в недоуменном взгляде, но именно тогда-то Фран впервые и улыбнулся по-настоящему, во все «тридцать два — норма», а не натянуто и не краешками губ. Он мне поверил, а я поверила ему, и я точно знала, что уж кто-кто, а Фран-то точно мой самый настоящий друг, который меня никогда не кинет и не предаст. Собственно, что интересно, он умудрился получить задание и привел к этому наш диалог, который стоит вспомнить, чтобы объяснить всю странность, ну, или логичность его задания.

Однажды мы сидели на моей койке, и Фран учился показывать карточный фокус, а я руководила процессом, причем он был идеальным учеником — схватывал всё налету, а моторика у него была просто потрясающая. И вот, когда у него получился, наконец, этот самый фокус, я, обмахиваясь веером и сидя напротив парня по-турецки, в одной бежевой футболке и длинной, «в пол» плиссированной черной юбке, простонала:

— Фран, как тебе не жарко в этой куртке и лягушке?!

— Не скажу, что не жарко, но мне так привычнее, — протянул он пофигистично.

— Так на фига париться из-за привычки? — возмутилась я, начиная обмахивать его веером. — Снимай давай! Консерватор, блин!

— А тебе всё же не терпится увидеть стриптиз в моем исполнении, — съязвил парень. — Нельзя быть такой озабоченной в столь раннем возрасте. А то в тюрьме окажешься.

— С чего вдруг? — опешила я, аж перестав мельницу изображать.

— С того, что я несовершеннолетний, — выдал Фран и тиснул из моей лапки замерший у его носа веер. Я переварила информацию и, заржав и с наигранным интересом его разглядывая, вопросила:

— Слышь, чудо в перьях, а верней, в чешуйках, тебе что, всё же двенадцать, а это всё, вместе с начавшей у тебя недавно расти щетиной, грим иллюзионный?

— Нет, мне семнадцать, — со вздохом изрек парниша, пряча веер мне под подушку, — но, кажется, кто-то плохо разбирается в законах.

— Э, нет, — усмехнулась я. — Это ты в законах наших не разбираешься, дорогой мой фокусник, Дармидон Франович. Сто тридцать четвертая статья — педофилия, и сто тридцать пятая — растление, могут быть вменены только лицу, достигшему восемнадцати лет, за деяние, направленное против лица, не достигшего шестнадцати лет. Так что, пардон, но ты у нас тут пролетаешь, как фанера над Парижем! Даже если б я тебя, Боже упаси, в койку затащила — с твоего согласия, конечно — мне бы ничего не смогли вменить. «Мама — анархия, папа — стакан портвейна», — пропела я и грустно добавила: — Хотя я, вообще-то, не согласна, но больно у нас «развитая» молодежь пошла. Правда, не то место у них развивается, лучше бы мозги тренировали, ну да ладно.

— Интересная трактовка, — протянул Фран и, ехидно на меня воззрившись, вопросил: — А почему «Боже упаси»? Исходя из теории «мал еще»?

— Франческо, ты меня совращаешь? — хихикнула я, собирая карты и начиная их тасовать.

— Ни в коем разе, — пожал плечами парень. — Мне это не интересно. Просто любопытно.

— Оу, ну ежели тебе, мистер Апатия, что-то стало интересно, поясню, — расщедрилась я. — Не в возрасте дело, а в моем отношении. Ты ж мне друг, о чем тут можно еще говорить?

— Тоже верно, — глубокомысленно изрек Фран, подняв глазюки к потолку и усаживаясь так же, как и я — по-турецки. — А вот учитель говорил, что отношения не важны. Друг, враг, коллега — какая разница? Если влюбился — вперед.

— Ну, если влюбился — то да, — усмехнулась я. — Вот только я сомневаюсь, что эта гадкая Дикобразина влюбиться способна!

— Ты его так ненавидишь? — озадачился иллюзионист.

— Ну, я его стала немного меньше ненавидеть, — разоткровенничалась я, тасуя колоду со скоростью пулемета, — но он хамит Катьке! А меня это бесит!

— Ты так любишь сестру? — вопросил Фран, который, по его словам, был единственным ребенком в семье.

— Ага, более чем, — кивнула я.

— Хотел бы я иметь сестер или братьев, — протянул француз совсем не ехидно, а как-то печально и обреченно. Я озадачилась, а затем рассмеялась и, хлопнув парня по плечу, заявила:

— Ну и в чем проблема, братюня? Я тебя уже давно воспринимаю как брата. Вот и считай меня сестрой, я не против.

— Это родство с обременением, — съехидничал Фран. — И в нагрузку повесит на меня еще двух сестер.

— А мы им не скажем, — подмигнула я, и парниша сдался, подняв лапки и заявив:

— Тогда ладно, я не против.

— Вот и отлично, — улыбнулась я и поймала довольную улыбку в ответ.

— Посмотрим, — протянул мистер Фокус-покус, не переставая давить лыбу. — Мало ли, ты мне тиранию, как Лене, устроишь?

— И не надейся, — фыркнула я. — Я ей мозг выношу по причине ее нездоровой любви к тотальному одиночеству и отказу от общения даже с нами, а тебе я разве что на тему: «Сожги лягушачью шкурку, Иван-царевич!» — могу предъявить претензию, но и то вряд ли — ты ж не маленький, своя голова на плечах имеется.

— Даже две, — потыкав указательными пальцами в Лягуха, изрек Фран. Я засмеялась и вопросила:

— Что, не собираешься второй головы лишаться, аки Горыныч после встречи с Ильей Муромцем?

— Мне и так неплохо, — пожал плечами Фран и тиснул у меня карты. — А получив сестру, и вообще хорошо.

И тут опять мир полыхнул белым, а я, размяв шею, воззрилась на растерянного и побледневшего, а точнее, ставшего куда более бледным, чем обычно, парня. В руках у него, вместо карт, был пергамент, свернутый в трубочку, и я тут же спросила:

— Что за задание?

Да, я нервничала. Очень нервничала. Потому как за возвращение Франа, Гокудеры и Дино я переживала больше всего — всё же эти трое стали мне самыми настоящими друзьями. Фран перевел на меня полный нескрываемого удивления и возмущения взгляд и молча протянул свиток. Я тиснула бумаженцию и, развернув ее, прочла:

— «Фран выполнит условия контракта в миг, когда докажет самому себе и тому, кто ему дорог, что он заблуждался в самом главном, и искренне признает и примет ошибку». Что за на фиг?! — мой вопль, наверное, на луне слышно было.

Парниша поморщился и, отобрав у меня бумагу, заявил:

— Без понятия, потому как шинигами отказались пояснять, что значит «самое главное» — сказали, что я сам должен это понять, и уточнили, что это должно быть «самое главное» именно для меня.

— То есть тебе теперь еще и приоритеты расставлять придется, — фыркнула я.